Андрей Десницкий: «Вместе с церковью Толстой отказался и от всей христианской традиции»
Искусство

Андрей Десницкий: «Вместе с церковью Толстой отказался и от всей христианской традиции»

Что такое Библия – миф или история? Как интерпретировали Евангелие русские писатели, в том числе Толстой, Булгаков, Пастернак? Почему русским поэтом номер один как для взрослых, так и для детей остается Пушкин? Ответам на эти и другие вопросы посвящены три лекции Андрея Десницкого, подготовленных специально для проекта Lemanika.

Фото: Андрей Десницкий – один из ведущих российских библеистов, доктор филологических наук, профессор РАН, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН и Института перевода Библии. Участвовал в подготовке нового перевода Ветхого Завета на русский язык, переводчик и редактор ветхозаветных книг, преподаватель древнегреческого и древнееврейского языка, автор нескольких десятков книг и статей. В интервью Илье Овчинникову он размышляет о диалоге евангелистов Булгакова и Толстого, о том, чему подростков может научить Пушкин, и о том, какую роль лектории играют в развитии современного общества.

— Как родились темы ваших лекций?

Я профессионально занимаюсь Библией, давно и достаточно подробно. Именно о ней будет моя первая лекция – и я, пожалуй, оставлю некоторую интригу, не буду заранее рассказывать, как отвечу на вынесенный в заглавие вопрос: миф это или история.

Меня всегда очень интересовало, как именно работает Библия в той или иной культуре. Лекция, посвященная русским евангелистам, будет как раз про это: есть канонические библейские тексты, всем известные – хотя бы даже приблизительно. А есть преломление этих текстов, историй, образов в культуре того или иного народа. Естественно, что в русской культуре, основанной на восточнохристианской традиции, не просто пересказываются библейские сюжеты; она берет идеи библейского текста, так или иначе воплощая их в оригинальных произведениях русских писателей. Это всегда связано не только с личными взглядами, воззрениями, верованиями того или иного автора, но и с окружающей средой.

Скажем, «Мастер и Маргарита» Булгакова, с которого мое поколение начинало знакомиться с библейскими сюжетами, написан в России 1930-х годов, когда они были всем прекрасно известны. Но массовая культура от них отвернулась: «поповские сказки» были не нужны социализму. А прочитали впервые эту же самую книгу в 1960-е, когда часть общества, наоборот, отвернулась от социализма, решив искать опору в чем-то более традиционном. И оказывается, что эти сюжеты и истории работают внутри культуры очень по-разному. Булгаков писал для людей, которые еще изучали Закон Божий в школе. А прочитали его книгу люди, которые в большинстве своем ничего о христианстве из первоисточников не знали.

С другой стороны, Толстой, своеобразный проповедник, выступавший против православной церкви, которую считал системой окостеневшей, для которой важнее всего власть и деньги. Это неожиданно становится актуально сегодня, хотя он говорил об этом в конце XIX – начале ХХ века. Но вместе с современной ему церковью Толстой отказался, по сути, и от всей христианской традиции, изобретя своего собственного Христа. Ничто не ново под луной, и мы эти вещи порой прочитываем совсем не так, как их писали, находим сходство того, что писалось давно, с тем, что видим вокруг себя. Об этом я и собираюсь поговорить.


image description
image description

— Почему вы выбрали именно Толстого, Булгакова, Пастернака из русских писателей, ставших толкователями Евангелия?

Они не столько толкователи, – разве что Толстой, который дал свой пересказ Евангелия – сколько люди, писавшие на евангельские темы, для которых это было очень важно. Практически любой русский писатель или поэт так или иначе на эти темы писал: соприкосновения с тем, что лежит в самых основах культуры, невозможно избежать. Я выбрал их потому, что они мне интересны самому, причем по-разному.

Я очень люблю Пастернака и с ним почти всегда согласен. Я уважаю Толстого и с ним очень часто не согласен. Но мне интересно с ними разговаривать, насколько это возможно через их книги. Надо было кем-то ограничиться, я выбрал этих трех. А четвертым бы выбрал Иосифа Бродского: нецерковного человека, который в жизни написал, наверное, больше стихов о Рождестве Христовом, чем на любую другую тему.

— Кого еще в русской литературе можно поставить в этот ряд? Пойдет ли речь, например, о Достоевском?

А это совсем другая история! У Достоевского в произведениях очень много христианского, восточнохристианского, православно-христианского, он сознавал себя церковным человеком. И у него есть непревзойденный текст о Великом Инквизиторе. Может быть, один из самых глубоких и пророческих евангельских текстов всей русской литературы… но Достоевский – отдельная большая тема.

Кроме того, немного боюсь говорить о Достоевском на Западе, где он стал своего рода посланником русской культуры и «загадочной русской души». А разговора о ней мне хотелось бы избежать, поэтому Достоевского в этот раз я не собираюсь рассматривать, хотя мне он очень интересен. Я недавно закончил перечитывать «Бесов», которых читал первый раз лет в двадцать, потом лет в сорок, и каждый раз текст прочитывается абсолютно по-другому. Казалось бы, сюжет помню, а читаю будто первый раз и нахожу совершенно другие вещи, чем прежде.

— Идут ли Булгаков и Пастернак в толковании Евангелия за Толстым, находятся ли в диалоге с ним?

Наверняка находятся, более того: Толстой во многом обращался к традиции критических пересказов евангельского текста, возникшей в европейской среде во второй половине XIX века. Отражение этого мы хорошо видим у Булгакова: его Иешуа – тоже своего рода критическая реконструкция, это не евангельский Иисус. Люди, может быть, не всегда это понимают: им кажется, как мне когда-то казалось, что Булгаков излагает свою версию Евангелия, а это не так. Он излагает версию, предложенную в этой западной критической традиции, которую увидел Мастер и нашел для себя в ней нечто неожиданно ценное. Это скорее взгляд человека, который вдруг открывает для себя в чем-то чужом что-то свое.

И это самое интересное: история об интеллигенции советского времени, которая в массе своей оторвалась от традиционных форм христианства – как, кстати, и Пастернак: человек глубоко верующий, судя по всему, но не воцерковленный, как это сегодня называют. История веры, которая не выращена уроками Закона Божия, регулярным посещением церкви – у Толстого это было, но он это отбросил и назвал мишурой, сказав, что у него свой Христос. А здесь люди открывают своего Христа, но не потому, что им его навязали, как это казалось Толстому, а потому, что им, наоборот, запретили приближаться к нему. И они сквозь этот запрет начинают видеть в этих историях, образах и идеях что-то глубоко личное и свое.

— Тема придумана сейчас или вы уже читали эту лекцию раньше?

Нет, я никогда об этом не говорил. Более того, мне хотелось бы разработать целый курс, который я пока условно назвал «Мистики и моралисты русской литературы». Начать с протопопа Аввакума и Пушкина. Поскольку «поэт в России – больше, чем поэт», как мы привыкли говорить, русские писатели и поэты часто оказываются учителями жизни, тайновидцами, мистиками и моралистами. Протопоп Аввакум – первый человек, писавший литературные тексты на русском языке, а не на церковно-славянском – был мистиком религиозным. Пушкин – творческим, но оба они мистики.

А закончил бы я Шаламовым и Солженицыным, великими моралистами ХХ века. При этом Шаламов – моралист гуманистический, а Солженицын – моралист религиозный. Люди с похожим опытом, лагерным, опытом погружения в тоталитарный ад ХХ века, видят примерно одно и то же и приходят примерно к одним и тем же выводам о том, насколько неприемлема эта система, о том, как важно сохраниться человеческому в человеке. Но смотрят они на это радикально по-разному: один из них, Солженицын, глубоко религиозен, а другой, Шаламов, хотя сам и из поповской семьи, – светский гуманист. Но этого курса пока нет, и эта лекция – мое личное вхождение в тему, которую я надеюсь дальше расширить.

— Вы назвали Пушкина, которому посвящена еще одна ваша лекция, предназначенная для детской аудитории. Как возник этот замысел?

Я уже некоторое время и онлайн, и лично провожу занятия с подростками возраста 11-15 лет. До недавнего времени я этого не делал, неожиданно мне очень понравилось. Прекрасный возраст, когда они уже не малыши, много понимают и хорошо соображают. В то же время, они еще не вовлечены в тинейджерскую активную жизнь, когда уже не до учебы. Это очень благодарная аудитория, и я понимаю, что работаю на будущее. Как и многие, я с тревогой смотрю на то, что происходит с русской культурой, и вижу, что мало могу изменить, а вот здесь – могу. Могу сделать чуть-чуть другими людей, которые будут определять будущее моей страны, моей культуры вне зависимости от того, где они будут жить.

В то же время есть огромный запрос со стороны семей, живущих вне России, которые хотят, чтобы дети сохранили знание русского языка и русской культуры. Понятно, что это знание может быть и поверхностным, на уровне разговоров о том, что сегодня на обед – такой русский язык дети не потеряют. Но родители этим не удовлетворяются, им кажется обидным, если дети, приобретя образование в Европе, потеряют связь с русской культурой и не будут понимать Пушкина.


image description
image description

Единственный способ это изменить – показать, как это устроено, так, чтобы им стало интересно. Это называется медленным чтением. И мне хотелось бы с детьми почитать Пушкина – показать, что это здорово, что это «круто». Если получится, у них будет стимул владеть языком не только для того, чтобы обсуждать обед или прогулку, но и чтобы сохранять причастность к русской культуре, где бы они ни жили.

— Речь пойдет только о стихах Пушкина или о прозе тоже?

За одно занятие невозможно охватить всего Пушкина, мы будем читать стихи. Хотя, конечно, было бы хорошо почитать и «Капитанскую дочку». Но тогда надо, чтобы все ее прочли заранее, и для этого одной лекции мало. Поэтому мы разберем несколько стихотворений, возможно, по выбору аудитории.

— Взгляд на обязательный канон детского чтения с десятилетиями меняется, неизменно ли место Пушкина в этой картине?

Настолько же, насколько неизменен памятник Пушкину в центре Москвы. С одной стороны, он всегда там, рядом с ним назначаются свидания, а для кого-то это просто точка в пространстве. Мне как раз хочется показать детям, что это не просто памятник, но нечто большее, что-то очень живое! На вопрос «кто ваш любимый поэт» я всегда могу ответить «Пушкин» не потому, что других не знаю или не люблю, а потому что он правда замечательный поэт, и этой радостью всегда хочется поделиться, особенно с детьми. Очень хорошо видеть, как они этим загораются!

— «Lemanika» — один из примеров интереса сегодняшней публики к разного рода лекториям. С чем вы связываете их расцвет?

Помните, некоторое время назад был популярен вопрос: «Что побеждает, телевизор или холодильник?» А побеждает «очередь на Серова», что довольно неожиданно. Как мне кажется, сейчас люди более или менее сыты, более или менее в безопасности, им не нужно выживать, у них есть время что-то сделать, изменить, узнать. Однако возможностей для серьезного развития бизнеса почти нет, тогда как культурной деятельностью заниматься никто не запрещает. И на это сейчас направлены силы тех людей, которые в другой ситуации могли бы развивать бизнес, заниматься общественной деятельностью или большими социальными проектами.

Еще одно отрадное явление – благотворительность. Десять лет назад в стране ее почти не было, а сегодня ты так или иначе в ней участвуешь, если хочешь выглядеть приличным человеком перед самим собой. Мне кажется это хорошим знаком. Мы часто говорим о том, что нам не хватает гражданского общества, но оно таким образом и возникает, обсуждая вещи, которых раньше не обсуждало. В этике устанавливаются границы приемлемого.

С этим связана масса разных процессов, от скандала вокруг московской 57-й школы до выяснения того, чем занимается и как живет церковь. Общество начинает выяснять, в чем его основные ценности. Выстраиваются горизонтальные связи, появляются новые образовательные проекты, в том числе онлайн. Возникает новое культурное пространство, организованное по принципу личной заинтересованности. «Мне это интересно, я буду делиться с другими и брать от других то, что меня привлекает». Такого рода лектории – часть этого общего процесса.

Беседовал Илья Овчинников

Фотография предоставлена Lemanika.com

Илья Овчинников
Lemanika

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику