Керим Волковыский — мальчик из Перми
Общество

Керим Волковыский — мальчик из Перми

Этот текст возник, как ответ на письмo филолога Марины Абашевой из Перми Кериму Волковыскому в связи с её поисками человека, послужившего прототипом стихотворения Беллы Ахмадулиной «Мальчик из Перми».

10 апреля 2017 года Белле Ахмадулиной исполнилось бы 80 лет.

Я, Керим Волковыский, родился в Москве в 47 году, на Малой Бронной, но был вывезен в трёхмесячном возрасте во Львов, где и прожил до 54-го года: отцу было предложено место в университете, а мне досталось 7 лет барского по советским меркам детства. Сливочная пенка воспоминаний: игры с польско-украинскими сверстниками на горе Подзамче, французская группа, прогулки в неумолчном от пения птиц Стрийском парке, балетная группа при театре, где кудрявый карапуз вытанцовывает краковяк; никакого тебе совдеповского садика, никакой Мотовилихи, никакой угрюмой жилистой реки. Холецистит – первое слово, выученное в городе Молотове. Б… — второе. Пухлый ребёнок затыкает пальцами уши, сторонится угловатых матерящихся подростков; он — лучше, он — избранный, он — белая косточка. Те мстят ему, не принимают в свои игры, издеваются, пару раз бьют в подворотне. Бьют то ли жида, то ли татарина, а может, просто бьют: чуют в Кериме нечто опасное, чужое. Не добили.

Первый друг по дому — Саша Сандлер, тоже изгой. Пятиэтажная уродина профессорского дома. Комсомольский проспект широкой линейкой первых после сталинских новостроек врезается в недовольную сонь деревянных развалюх; рядом парк, этакий уральский Летний сад. Близко, везде – лес; далеко, таинственно – большая река; по реке плывёт пароход и даёт сильный гудок. Холодно, сыро, ветер. Саша и Керим ходят за грибами, приносят мятые сыроежки и усаживаются играть в шахматы. Папа-профессор на секундочку отрывается от своих лекций и едет с детьми кататься на лыжах: посёлок Южный, Вышка. Летом — купание в пруду, зимой – строительство снежных замков. Керим подпевает дурным голосом румяной девке-домработнице из Лысьвы: «Огней так много золотых на улицах Саратова» и швыряет в неё снежком. Руки без варежек, в цыпках. Первый сексуальный взрыв. А утром — в школу. По проезжей части дороги — чтобы не подслушивали — бормочет, воет, мычит свои бесформенные стихи. Невысоко стоит бирюзовое, или нет — непередаваемого света небо с последней утренней звездой, бодрый холодок, и слезы радости мёрзнут на толстых щеках.

1963 год. Возвращаясь в Пермь, на обратном пути с Северного Кавказа, семья остановилась на пару дней у друзей отца в Москве. Возвращались почти из Пятигорска, из Ессентуков (но Машук, разумеется, обойдён не был), почему-то в апреле. Провинциальный отпрыск захотел представить свои вирши Андрею Вознесенскому. Его не оказалось в столице, и выбор будущего «мальчика из Перми» пал на очень популярную поэтессу.

Первый страх преодолён, приглашение прийти получено по телефону, и вот уже остриженный под машинку, упитанный мальчик давит потным пальцем звонок, стоя перед входом в «роскошную» квартиру в писательском доме по ул. Черняховского; дверь открывает мрачный Юрий Маркович Нагибин: «Белла, к тебе».

Дальше все просто: предложенный кофе выпит, американская сигарета нерешительно отклонена – мальчик пока не курит; плохие стихи прочитаны («за что туман упал на город»), их незрелость отмечена (о!) и далее найдена дипломатическая формулировка: не помню точно, то ли была похвалена тонкая эмоциональность и нервность, то ли нервная тонкость и эмоциональность… Но главное не в стихах, наш мальчик, как говорится, пропал – он влюбился по уши. Или решил, что влюбился.


image description
image description

Следует карнавал мелких событий, многочисленные замазюканные чернилами письма летают из Перми в Москву, со стихами («ненавижу так десятилетье, мне тебя не давшее любить») и без; в школе на переменке, на уроке и после идут нескончаемые обсуждения с другом Геной и подругой Миррой, что, как и почему. Мы встречаем нашего озябшего подростка на улице, он топчется возле почтового отделения, пряча лицо в заячью шапку – боится, заметят, пока он тут поджидает давно заказанный междугородний разговор:

— Телефон в Москве?
— 15164… (дальше забыл).
— Сколько минут будете говорить?
— Три.
— Кого позвать?
— Кто подойдёт.
— Семьдесят пять копеек.

Глубокий вздох и прыжок в холодную воду:

— Здрастебеллаэтокерим.
— Ахкеримздравствуйтекаквыпоживаете?
— Яхорошоавыбелламоеписьмо?
— ДаполучилачтовыпишетекеримяникомунеотвечаюбудетевМосквезаходите.
— Ясобираюсьпоступать.
— Звонитеяобязательнонапишу.

Может, было наговорено более того, но ТРИ МИНУТЫ проходят быстро.

— Почему, интересно, этот 14-летний м… не звонил из дóму? Непостижимо.
— Фу, какой автор грубый и нетактичный.
— Да нет, парня жалко, поговорил бы дома, в тепле, а тут ждал на морозе.
— Хватит!

И вдруг в четверг (не после дождичка, «Литературка» в те далёкие времена выходила по четвергам) 13 декабря, а может 20-го, появляется на 3-й полосе стихотворение «Слово». И уже в конце третьей строфы «…так написал мне мальчик из Перми…» обожгло. Обожгло, но не удивило, как будто так и должно было быть.

Хотел было написать: «что тут началось», но вовремя вспомнил рассказ незабвенного ММЗ о счастье и о стекольщике и решил промолчать. А впрочем, ничего и не началось.

Очень хорошее, стихотворение, поэт на подступе к своему лучшему творческому десятилетию, работает над главной темой – темой Nemoty и темой ответственности, к сожалению, скорее ответственности перед Богом, нежели перед людьми. Но предоставим лучше профессионалам (sic!) право судить о литературных достоинствах и недостатках Беллиного стихотворения, нас же занимает вопрос: какое отношение имеет это стихотворение к подростку Кериму Волковыскому, который бегло знаком с автором, живёт в Перми и бегает по улицам в качестве мальчика. Точнее, посвящён этот опус с придыханием ему или нет? Ответ на вопрос, в любой его постановке, — Никакого! Нет! И ещё раз — Никакого и Нет! Я никогда не сомневался в этом ответе. Знал его задолго до того, как Белла сама мне это подтвердила (убейте, не вспомню, как и когда).

Парадоксально другое: этот стих, чёрт побери, все-таки обо мне. Поэтому и пишу это документальное сочинение.

Попробуем разобраться. Возьмём появившееся почти в то же время стихотворение Беллы, посвящённое её близкому другу (оставим чуть не капнувшее с пера слово – и соратнику) Андрею Вознесенскому, ну то, где про «и я его корю за лихачество», и про аэропорты, и про хотя и не летающие, но горячие сковородки, которые имеют тенденцию жечь руки, если их брать без варежек.

В данном случае и разговора никакого нет – стихотворение воспринимается всеми (или почти всеми), как поэтический диалог двух друзей, скажем Шиллера и Гёте… Жорж Санд и Шопена… Верлена и Рембо. Успокойся и возьми себя в руки (это я — себе). (А вот про ААА и ОМ забыл: «Я над ними склонюсь, как над чашей». Нехорошо. — Прим. автора). В стихотворении «Мальчик из Перми» ни о какой поэтической дискуссии речи не идёт; и, хотя я, заурядный советский подросток из профессорской семьи, никакого СЛОВА не произносил, стихотворение меня поймало, отметило и заклеймило на всю жизнь. Обожгло. Но это уже квантовая механика… Прошу прощения. Расскажу лучше вкратце о двух действительно дивных встречах с поэтессой и об одной, мерзкой, финальной.

Но вначале два слова, как я мог бы полюбить, наверное, Пермь, если бы не уехал из неё в 1965 году.


image description
image description

В 1964 году я не поступил в МГУ и проучился первый семестр на мехмате ПГУ. Весной родители готовились переехать в Ташкент, и мне, по инерции, было уготовано то же. А перед этим я встречал Новый год, впервые не дома, не со сверстниками, а в компании однокурсников и друзей Лины Кертман. Встреча происходила в какой-то избе на правом берегу Камы; помню и сейчас (спустя почти 50 лет) переход по льду тяжело замёрзшей реки, изначальный холод внутри дома, моё смущение обилием незнакомых людей, помню, как всё это постепенно наполнялось теплом печного огня, теплом обжигающих слов — все читали свои стихи; теплом того, что, наверно, имеется в виду, когда говорится о высоком единении душ. Пафос непростителен, но он искренен и возвращает на минутку в детство. Из присутствующих запомнились, если не говорить о Лине, — её друг, ироничный Илья Р. и слегка косящая миндалевидными глазами поэтесса Галя Новожилова. Удивительная своей тихой незаменимостью, она погибнет через год, спасая чужих детей во время пожара где-то под Екатеринбургом. До сих пор не устоявшийся ужас.

Как я зато полюбил Ташкент 1965 года! Полюбил поколенную пыль, далёкие белые горы, видимые утром и растворяющиеся к полудню в белёсом молоке жаркого воздуха; полюбил тихие арыки, быстро текущие в душной тени задевающих воду ив; полюбил старый город — глиняный город слепых улиц и разноцветных детей, гоняющих воздушных змеев. Полюбил немножко себя и сильно девушку Люсю Гольдман, а потом, в конце апреля, пришло вдруг письмо из Москвы, первое и единственное письмо мне, лично мне (подумайте только) от Беллы Ахмадулиной. Письмо пропало, но помню первую фразу: «Сегодня был первый гром и нежное помрачнение неба».

Стихи мои в Ташкенте поменяли лексику и цвет. Место туманов, северного неба, нежных снегов и муторной тоски заняли арба, которая едет по пыльной улице, Бухара и Самарканд (одни имена городов, и уже не надо писать ничего больше), овечий сыр, горная вода и простота, к которой ведут чьи-то следы. Лучше от этого мои стихи, к сожалению, не стали. А потом было землетрясение, и наш курс перевели в МГУ. 1966 год.

Того Ташкента больше нет и не будет; о нем, насколько мне известно, написала писательница Дина Рубина — достойная представительница постоянно тоскующих в зарубежье бывших советских женщин.

Две встречи + одна

1-я встреча (до мажор)

Не поступив в МГУ, я, перед тем как вернуться в Пермь, позвонил Нагибиным, и Белла пригласила меня приехать к ним на дачу в Красную Пахру. Быстро собираюсь: снимаю новые джинсы марки «Diesel», клёвую маечку, надеваю клетчатую рубашку и кривые трёхрублёвые очки. Вытаскиваю помятую карту Московского метрополитена и перечёркиваю жирным карандашом последние 6 станций: никакого там Беляево, Коньково-Зюзино. Чего? Тёплый стан? Тоже мне, захотел, последняя остановка — метро Калужская, кому сказано; дальше на 545-м автобусе до Пахры, потом лес; дорога петляет в лесу и постепенно выходит вместе с вдруг ранними августовскими сумерками к дачному посёлку писателей; деревянные дома выглядывают из-за… и уже во многих коттеджах горит жёлтый электрический свет. Еще до звука выбегает из деревянной калитки ослепительно белый в темноте колли, а за ним поспешает, протягивая руку, Белла.

— Здравствуйте, Керим, нашли? А у нас Егор, вы знакомы? — И освещает мне фонариком улыбки дорожку, ведущую к дому. Какой еще Егор?

Кроме непонятного Егора (симпатичный парнишка, видимо, пережёвывал те же удивления, что и я, но, к счастью, недолго), вскоре появился и уже не покидал нас Павел Григорьевич Антокольский; промелькнул, что-то буркнув, Юрий Маркович и ушёл к себе наверх.

— Керим пишет стихи, он из Перми. Егор тоже пишет стихи, он из… забыл. Это я забыл, не Белла, она ничего не забывала, она – дивная.
Керим Волковыский - мальчик из Перми

Мы сидим на диване и попиваем коньяк. Мы сидим на диване и вежливо курим предложенные нам американские сигареты (я в первый раз). Мы с Егором по очереди немножко читаем немножко стихи, a потом Белла читает «Дождь». Я на седьмом небе, а ПГА нас на этом самом небе фотографирует и все повторяет, протирая слезящиеся глаза, какая Белла, наша Беллочка, прекрасная поэтесса, прекрасная женщина, ах, какая наша Белла красавица, о! (Надо же, я тогда ничего не знал о красивом Павлике 20-х годов, да и стихов его почти не читал, только нёс перед собой, как на блюдечке, уважение; по-немецки – Andacht. — Прим. автора).

Как-то очень быстро и сразу становится совсем поздно; мы раскланиваемся, я завален подарками: наклеенное на картон фото Беллы с едва различимым колли (интересно, это тот же, что открыл калитку?), сказочная тетрадь для записи стихов, в сафьяне: «Я не могу ею (ну, тетрадь), заполнить (ну, стихами), а Керим обещается. Ладно, посмотрим, мне море по колено.

— Постой, ты, «по колено»… Ты же выше написал, что первое письмо от Беллы (тонюсенькое) получи весной 65 года в Ташкенте.
— Ну да.
— А сейчас ты нас всех поместил в 64-ый год. Завтра ты уезжаешь в Пермь. А когда же ты получил фотографии? Ведь не в письме же.
— Нет!
— Так, значит, ты всё врёшь, или как? По-немецки «или как» будет «oder wie».
— Да не вру я, устал. Не помню, откуда взялись фотографии, послушай, а разве тогда не было мобиль… Д-да… Нет, не знаю.

Но фотки есть, это факт.

Три фотографии были сделаны  в августе 1964 года 80-летним поэтом, Павлом Григорьевичем Антокольским, на даче Нагибина, в Красной Пахре; третий молодой человек на снимках — поэт Егор (больше о нем ничего не знаю). Как фотографии ко мне попали и когда — не знаю и не помню. Отвяжитесь.

2-я встреча (соль минор)

1966 год, МГУ, мехмат, общежитие на Ленгорах. Несколько раз звонил, встречался с Беллой. Приводил к ней своих друзей. Ходил на ею публичные чтения. Никакого особо близкого контакта, доброго знакомства не было, не получилось, зато возникла некая безразличная, ни к чему не обязывающая симпатия.

Вышла «Моя родословная», или поэма была напечатана в «Юности», не помню, но отсюда появилось и моё маленькое знание: 10 апреля — её день.

10 апреля, утро, звонок (мой): поздравляю, желаю, наверное, гости, шикарный ресторан, говорю – не говорю, думаю — не думаю, что говорю, то и думаю.


image description
image description

— Керим, вы хотите зайти?
— Да, конечно, когда?
— Приходите сейчас.

Лечу (это я уже о себе, без прямой речи, вообще без речи, почему мы так слепы в молодости, три рубля, цветы в мерзком целлофане).

Да какие там лекции, пошёл ты знаешь куда!

И уже палец не потный, который давит на звонок, и писательский дом осунулся, и квартира полна грустным пустым светом.

— Проходите, Керим. А мы тут чай пьём с тортом, присаживайтесь.

За столом, кроме Беллы и ею очередной пожилой, доброжелательной приживалки, в первый раз за столько лет — Юрий Маркович. Жмёт руку:

— Здравствуйте, Керим.

Глаза; что глаза? – печальные, тяжёлые глаза мужика, который понимает, что — конец. А что тут еще скажешь. Но какой же я был (был?) тогда м…, прости господи. Хорошо, хоть молчал.

И вот в такой праздничной атмосфере безудержной печали Белла начала читать стихи. Как она читала, наверное, никогда ни до, ни после… Она читала «Елабугу», «Итог тридцатилетия», она не останавливалась, мы начали пить водку, Белла прочла «Озноб». Мы начали говорить, мы говорили обо всем: о современной живописи, о Елабуге, о том, как невозможно больше жить в этой стране… мы говорили — говорили Белла и Юрий Маркович, он — молча.

— Да ты всё это придумал.
— Э-эх, ну вас всех, идите вы все знаете куда…

«Никто не знал, как мука велика, за дверью…» (БА)

3-я встреча ( — )

Третьей встречи я описывать не стану; она плохо говорит обо мне, и вообще неприятно. Имею же я право не только врать на этих страничках, но и кое o чём умалчивать. Однако встречаться с Беллой после этой встречи я перестал. Наверное, зря, да чего уж теперь… Она же, Белла Ахатовна Ахмадулина, меня, наверное, тоже продолжала как-то воспринимать — окраиной зрения, на окраине души? Уже в поздних 70-х мы случайно встретились в Доме кино. Поздоровались, Белла обрадовалась лицом, думаю, искренне, и начала расспрашивать, что да как. Подошёл муж, Борис Мессерер, она, представив нас и обозвав меня «мальчиком из Перми», сказала ему заговорщическим тоном: «А Керим все знает про кино». Ниже объясню, почему кино. Любопытно, откуда она что знала. БМ ко мне никакого интереса не проявил, я к нему тоже.

А кино — вот почему. После окончания Университета я математикой особенно не занимался, хотя и защитился, работая в Черноголовке. В той же Черноголовке (где прожил 10 лет до 1981 года) образовал и руководил с двумя друзьями киноклуб «Калейдоскоп». Недавно узнал случайно, что «народ» меня не забыл (горжусь). Участие в киноклубе было для меня естественным продолжением моей любви к кино; был воспитан на «Рокко и его братьях» (этот фильм я впервые посмотрел ребёнком в Перми, в дальнейшем смотрел его в оригинале, на двух, доступных в советском прокате фильмах Феллини: «Дорога» и «Ночи Кабирии»; не обошлось и без «Земляничной поляны», ну и, конечно, Вайды; если же перейти к своим, отечественным, то это и Параджанов, Иоселиани, Кира Муратова, Авербах, и замечательное грузинское кино. Хорошо, а почему ни слова об Андрее Тарковском, который приезжал к нам с запретным тогда «Андреем Рублёвым», и которого, пару лет спустя, я сам привозил на заседание киноклуба с мучительным и прекрасным фильмом «Зеркало»? Отдельная история. С возрастом стал тяготеть к Бюнюэлю, Годару и старым американцам; русскому кино 20-х годов. Кино люблю по-прежнему, но меньше.

В 1981 году я женился и уехал, но не в Израиль и не в США, а случайно в Швейцарию, где и проживаю по сей день: вначале жил в Берне — 17 лет, затем переехал в Цюрих. Мальчик стал стариком, но не хочет с этим мириться.

Как видите, хотя и ёрничаю, но истории с Беллой не забыл и даже как-то рассказал ею Мише Шишкину (когда я еще с ним слегка общался) за рюмкой вина. Очевидно, и Белла меня не совсем «стёрла» из памяти: в начале 90-х одна из моих московских приятельниц (дочь тех друзей отца, на квартире которых мы останавливались в Москве 1963 году и которая была вдохновительницей той первой встречи), увиделась с Беллой Ахатовной на какой-то «тусовке» и передала ей от меня привет. «А где сейчас Керим?» — живо поинтересовалась БА. «Он живёт в Швейцарии», — ответила моя приятельница; поэтесса сникла: «Все отсюда уехали, а я одна осталась» и попросила при случае передать мне привет.

Наверное, зря я никогда не позвонил Белле. Пока писал, я ненадолго вернул себе кусочек времени. Беллину смерть переживал тяжело: что-то окончательно звякнуло и оборвалось. Всё.

7 июня 2012 г., Цюрих

Текст: Керим Волковыский

Фотографии предоставлены автором текста

Керим Волковыский

 

 

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику