40 лет в комнате с «Автопортретом». Леонид Шинкарёв
Фото: Олег Целков. «Автопортрет» (1964)
Литклуб

40 лет в комнате с «Автопортретом». Леонид Шинкарёв

Из книги "Старая Рында". Леонид Шинкарев. Москва, 2016

Время от времени я достаю свой особый блокнот, в поездках он всегда при мне. В нём ни строчки моею рукой, только записи, или стихи, или рисунки моих современников. Пишут, что бог на душу положит. Не я придумал это исцеляющее средство – перенял у Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда, когда весной 1964 года мы в их «Татрах» тряслись от Иркутска до Красноярска. Тогда и я завел такой как у них блокнот, они оба оставили записи на первой и последней странице.

Фото: Олег Целков. «Автопортрет» (1964)

Перечитываю запись Олега – 1975-й год, прощание после Алдана и Байкало-Амурской магистрали. «Иногда нам, как мне кажется, открывается «смысл жизни»: это «иногда» случается очень редко – смерть близких. В эти «редкие» минуты мы, хотим или нет, вдруг тоскливо понимаем, что наша, полная неистовых желаний и связанных с их устройством – преступлений (без заключения в тюрьму) наша жизнь есть просто мгновенье; как вдруг удивляет нас, что бабочка живет лишь несколько часов, проживши полную жизнь, подобно нашей, вероятно, для них очень длинную. Можно предположить, что каждый человек настолько сильно чувствует свою «минутность», что не желает в это верить. Войны и революции тому примеры. Ничтожность нашей жизни рождает желание придать ей закономерную расфасовку, как бы длинность, выраженную в календаре, праздниках и журналистике! Август 1975, Олег Целков».

Где пришло ему в голову это философское эссе? – не на подвесном ли мосту через Алдан, когда в ночи, посреди реки, отражались огни поселка, или в горах Вилюя, где они с Балакшиным искали подбитого глухаря? Не знаю, а так хорошо, так тепло читать и перечитывать.

Евтушенко, знакомый с Целковым с середины 1950-х, сразу признал в молодом друге гениального художника, в своем окружении только так его и представлял и многих приводил на квартиру Олега в Тушино. Мало-помалу в кругах московской интеллигенции иметь дома картины Целкова стало модным задолго до того, как к безденежному художнику пришла мировая слава.

Богема Москвы и Питера, такие же бедолаги и выпивохи, хорошо известные в пивнушках своих городов, находили круги общения друг с другом, уверенные в своей гениальности. И далеко не все ошибались. В эти круги попадали самые неожиданные люди, вплоть до членов ЦК каких-нибудь “братских партий”. За будущими знаменитостями охотились иностранные журналисты, за полотна, нигде не выставляемые и не продаваемые, расплачивались привезёнными из Европы или купленными на валюту в «Березках» двухкассетниками или джинсами западных фирм. Иностранцы, работавшие или приезжавшие в СССР, могли (не без риска для себя и для художников, – следили за всеми) хоть как-то поддерживать их существование.

Бабочка из пространства, сотворённого О.Целковым
Бабочка из пространства, сотворённого О.Целковым

Некоторые из молодых, Целков в их числе, не были привязаны к какой-либо группе, предпочитали бродить одинокими волками. Олег не имел ничего против “бульдозерной” выставки, но считал участие в подобных акциях формой участия в политике, а с нею он не хотел иметь ничего общего. Я полагал, скажет он потом, что живу в государстве, в котором мне не нравятся определенные законы. Но если бы я жил в деревне людоедов, где жарят на костре врагов и едят их, это не значит, что я должен протестовать. У них так принято, и бессмысленно им доказывать, что человека кушать нехорощо. “С моей точки зрения, диссиденты, что-то доказывая, тем самым уравнивают себя с властью. Ставят себя с ними на одну доску, как в шахматной игре. Я с ними садиться за шахматы не хочу, но не осуждаю тех, кто садится. Я с ними не игрок”.


image description
image description

Меня с Целковым сводит Евтушенко. Хорошо бы, говорит, у малоимущего (таких много) но великого (этих единицы, а, равных Целкову нет), купить его работу. Хоть одну. Как нельзя кстати, за книгу «Сибирь: откуда она пошла и куда она идет», изданную в 1974 году в Иркутске, мне причитался приличный по тем временам гонорар. Если память не изменяет, 18 тысяч рублей. Мы едем в Тушино.

Взъерошенный, резкий в движениях, художник ставит к стене картины, одну за другой, выдерживая паузу и зорко следя, мне показалось, на какой задержится подольше взгляд покупателя. А меня, дилетанта, от живописи далекого, ошеломили краски – яркие, чистые, беспримесные цвета – неземные, будто подсвеченные изнутри: красные, синие, белые, зелёные… Эту палитру в ту пору мне не с чем было сравнить; только двадцать лет спустя, в 1985-м, о целковских красках, о первом связанном с ними чувстве, я вспомню, поёживаясь от холода на восходе солнца, часов в шесть утра на вершине Килиманджаро. Именно такими красками полыхало в ранний час небо над потухшим или уснувшим вулканом. Сам смущаюсь “красивости”, но так было.

Парад масок озадачивает неожиданным сходством меж собой этих лишённых растительности голов, с одинаково узкими лбами, крепкими подбородками, уставившимися на тебя цепкими, как сказал бы Евтушенко – себенаумейными глазами. С картин врывается в комнату скопище породистых и беспородных морд, с которых стянули внешнюю оболочку, все её морщины, родинки, волосяной покров, и лики похожи, почти один в один. Это были модификации человеков или недочеловеков, но всех нас разом, не какими Он нас задумывал, а какими получились, какие есть, какими уйдём в вечность.

Эти морды я буду вспоминать опять же на юге тропической Африки, на границе Мозамбика и Танзании, в деревенских хижинах у резчиков по камню из народности шона в Зимбабве и у маконде, резчиков по эбеновому дереву. Курчавые, полуобнажённые, в рваных штанах чернокожие Целковы (прости меня, Олег!), выросшие во влажных лесах, учившиеся у своих стариков, будут показывать скульптуры, мировосприятием и фантазией свободного ума близкие тому, что в середине ХХ столетия открыл выросший в другой культуре русский художник Олег Николаевич Целков.

…У другой стены «Портрет Христа и 12 апостолов. Тайная вечеря», огромных размеров холст, для продажи не предназначенный, да и непредставимый в человеческом жилье; в одном с ним помещении не уснёшь, и никакие снотворные не помогут. На полотне банда торжествующих озлобленных монстров, все на одно лицо – гнусное, искажённое приоткрытым жадным ртом с редкими зубами. Групповой портрет предводителей гуннов, сборища варваров, генерального штаба вермахта, греческой хунты, Политбюро ЦК КПСС… Их суть одинакова. Ну зачем власти, любой, тряпьём и орденами не прикрытой, напоказ себя выставлять такою?

Однажды Высоцкий и Марина Влади повезли к Олегу Целкову Вадима Туманова, отсидевшего годы на Колыме. «Я смотрел на картину,– говорил мне потом Вадим, – и видел, знаешь что? Всю верхушку Дальстроя и НКВД, всех вместе. И всё их нутро. И содрогнулся, как в первый раз, когда попал в лагеря на Сусумане!».

Мой взгляд задержался на полотне «Автопортрете» (1964). Художник умный, ироничный, с лицом смиренного человека, неспособного на брата своего гневаться, рисует себя –горластым, агрессивным, с набухшими кулачищами и звериным оскалом перекошенных зубов. Таким его никто не видит, но он -то про себя знает, что именно таким, как на холсте, он нужен потерявшему разум обществу. Не стань он подобным толпе, нет шансов в страшном обществе выжить. Это не сатира, даже не горькая над собою насмешка. Вынужденный выживать в мире зла, художник кровью своих вен и артерий (они кусками на мольберте) рисует себя, таким, каким его хочет видеть торжествующая фанатичная власть и сбитая с толку, развращённая властью толпа. Вы этого хотите… Нате-вам!

«Наша жизнь изначально полна и депрессии, и желания жить» (Олег Целков)

Смотришь на автопортрет с содроганием, потому как узнаёшь в нем не безымянного художника, а вывернутого наизнанку самого себя, каким бываешь в тех или иных обстоятельствах, а то и беспричинно.

Не могу отнести себя к знатокам живописи, но не помню, чтобы какая-либо другая картина вот так же страстно ошеломляла протестом против насилия над человеческим естеством и сознанием. Но где тот Моисей, кто возьмётся сорок лет водить свой народ в песках, пока не родится новое, праведное поколение, не стеснённое в мыслях, свободное в чувствах…


image description
image description

«Из моих любимых работ», – сказал Олег, перехватив мой взгляд. Мы сговорились, не торгуясь. В Иркутске «Автопортет» стал первой (а может и единственной) работой Олега Целкова за Уралом. Прилетев ко мне перед алданским сплавом, Олег выкрасил у меня в доме стену, предназначенную для картины, в серые мышиные цвета, лучше оттеняющие огнедышащие и фосфорицирующие, неистовые целковские краски. На заднике картины художник записал их состав.

За почти сорок лет, сколько я жил в одной комнате с этими двумя, такими разными, Художником и его Автопортретом, у меня появилось, небеспричинное, думаю, чувство, что мало-помалу на моём лице проступают если не черты, то некие на эти черты намёки. Но однажды случилось событие, после которого я долго не мог придти в себя. Это было в день, когда я занемог и дольше обычного валялся в постели, глотая таблетки, а когда поднялся и приблизился к этим двум их поприветствовать по обыкновению, у меня потемнело в глазах. В верхнем правом углу полотна проступила паутина трещинок. Раньше я такие тонкие паутинки наблюдал в музеях на холстах средневековых мастеров.

Крайне встревоженный, cажусь за письмо Олегу.

Через две недели, 25 февраля 1999 года, приходит ответ. «Дорогой Лёня! Получил твой SOS!

Отвечаю: думаю, что ничего страшного. Подобной болезнью болеют многие картины. Суть же такова: масло не сохнет, подобно компоту, а соединяясь с кислородом воздуха, образует новое соединение, причём в процессе «высыхания» объём слоёв краски (каждого слоя) то увеличивается, то уменьшается, натягиваясь. (натягивается!!!). У тебя на картине так натянулось, что лопнуло. Спустя 35 лет после изготовления. (И стал виден нижний слой красный. Видимо, вначале я сделал фон красным, а затем перемазал на синий.).

Если края лопнувшей краски не висят в воздухе, подобно чешуйкам, а плотно прилегают к нижнему слою и не отваливаются, – ничего делать не надо. Когда-нибудь потом разрывы подретушируют реставраторы, если Богу это будет угодно.

Если же края разрывов отслоились и готовы упасть на пол от малейшего ветерка – их надо подклеить клеем. Как? Я объясню, если будет нужда.
Пиши. Твой Олег.

Тоня тебе кланяется, а я – Неле!»

Зря я паниковал.

Весна 1976 года, я в Москве. Сидим на кухне у Олега и Тони. Ясности с трёхмесячной визой ещё нет. Ехать? Не ехать? Отговаривать Олега не поворачивался язык. Представляю, сколько молодого здорвого народа по всей стране сидит за такими же столами и говорят по сути об одном и том же. Олег немногословен. «Просто этому строю нужны врагины враги, он без них не может, он их плодит, чтобы потом с ними бороться. Зачем мне всё это!». Целковы стали хлопотать об отъезде на постоянное место жительства. Нелегко двинуться всем семейством (кроме Олега и Тони собиралась с ними в путь Лидия Федоровна (мама Тони) и Олечка, дочь Тони. А заграничного паспорта нет и нет. И до последнего часа неведомо, что в последний момент ещё ударит в голову властям. Олег на взводе; он в первый раз собрался за границу, не зная языка, не представляя, что там ждёт.

Видео: Лев Лосев – «Нетрезвость» (из фильма «Отсутствие меня» (2009)

Когда казалось, что самые трудные испытания позади и дело хоть как-то сдвинулось с места, Евтушенко услышал от Тони, что Министерство культуры требует от Олега 22 тысячи рублей за намерение взять с собой свои собственные картины. Таких сумм он никогда в руках не держал. И это после того, как на вопросы художника, почему его картины не выставляются и государство к ним не проявляет ни малейшего интереса, он слышал ответ, для профессионала убийственный: “Ваши работы не имеют художественной ценности”.

Теперь, стало быть, их цена – как мировых шедевров?
Теперь они достояние – державы?!
За последние 15 лет кормилец семьи, член Союза художников Олег Целков заработал (по справке Художественного фонда) 4,5 тысячи рублей.
Что за власть у нас такая иезуитская! и откуда взять деньги, для Целковых неслыханные?

Ближайшие друзья Олега и Тони, тоже не из самых преуспевающих, ломали голову, как помочь. А Евгений Евтушенко зашёл к первому заместителю министра культуры СССР Юрию Барабашу. «Уж если вы решили выпустить художника, зачем эти немыслимые в его положении требования? Зачем это унижение напоследок?

Барабаш, еще недавно директор Института мировой литературы, вряд ли видел картины Целкова, но отдавал себе отчёт в том, фигура какого масштаба у него в кабинете хлопочет – нет, не о себе – о друге-художнике.

И вот из письма Тони в Иркутск:

«…Наши дела развернулись неожиданно и прекрасно. На свой страх и риск попёрли мы в ОВИР. У нас было гостевое приглашение на три месяца. Надежд не было никаких. Случайно попали к очень важной шишке, симпатичному человеку. Он попросил нас срочно собрать документы. Мы это выполнили. Документы сданы, нам предложили готовиться в дорогу и с 5 по 10 июня придти получить паспорт гражданина СССР. Ура!!! По сему поводу, когда вы будете плыть на лодках по Колыме, мы будем плыть на катере по Сене… Мы сейчас собираем все крохи.

Порадуйся, Лёнечка, за Олега. Низкий поклон всем ребятам от него. Если все будет хорошо, из Парижа Олег привезет пароход и следующим летом на своем пароходе – в поход! Привет твоему святому семейству. Обнимаем Ваши Олег, Тоня».

В дни сплава мы ничего о Целковых не знаем; в необычайных унылостях пространств никакой зацепки воображению.

Первое письмо из Парижа, придет 23 декабря 1977 года. «Лене-Ленечке в Сибирь!

Пишу коротко. Сколько писем изорвал. Начнешь и завязнешь в мелочах. 1. Я в Париже… 2. Друзья скинулись грошами. 3. Живу в квартире из трех комнат с десятьюметровыми прихожей-холлом, кухней, ванной и кладовкой на минус втором этаже (под землей). Четыре больших стенных шкафа и комнаты. 25, 16 и 11. (Коридорчик тоже есть, и сортир (теплый, как говорят в Сибири) есть. 4. Получил заказ на портрет – двадцать пять тысяч франков. 5. Мои картины – девять штук – на Бьенналле (“Тайная вечеря”). Скоро сам еду в Венецию. 6. Пишу сразу четыре холста 2 × 2,5 м, 2 × 1,5 м. И два 0,8 × 0,8. 7. Прибиваю бра и карнизы для штор, подвешиваю картины и люстры. 8. Заказал (на днях будет) по своему чертежу стол – палитру и освещение – штатив. 9. Под окном (если не косить глазами) три кафе и ресторан. Если косить – собьешься в счете. 10. В ста шагах есть (всегда!) любой фрукт, любое мясо (без костей – кости бесплатно, можно одни кости) только парное (мороженого мяса так и не увидел) любые ветчины и колбасы, любые сыры и масла (растительных – собьешься в счете; пробуем – ореховое, оливковое, соевое). Кстати, сбиваться в счете приходится часто, так как и груши и виноград бывают 3-х – 5-и сортов. А другая шамовка мне не ведома и мы её боимся, сплошь да рядом! А вот свежей рыбы столько сортов, что мне было интересно, как в Зоомузее, разглядывать и удивляться, что и селёдка есть, и акула, которая эту селёдку съела бы. Ну, и заяц дикий, и голубь, и фазан и олень тоже висят. И чаёк приличный, тоже со счёта собьешься, и боишься, сплошь да рядом. 11. В ста же шагах можно приобрести всевозможную выпивку, включая безалкогольную всех сортов, и соки, а есть и горная вода в бутылках – просто вода, но с гор. 12. В ста тех же шагах можно и одеться и обуться, если хочешь – даже в футбольную форму. Или любую другую, от тебя зависит. 13. У меня уже есть банковский счет – тысяча франков. На эту тысячу можно или полмесяца квартиру снимать, или купить сорок кг мяса, или тридцать литров водки, или триста литров сухого вина, или пятьдесят литров чистого спирта в аптеке. Но можно и закусить фруктами и купить на тысячу франков двести кг яблок. Не любишь яблоки, – бери всё, что хочешь, круглый год в лотке на улице у входа в магазин (без присмотра) 14, 15, 16 и т.д…

Спросите меня, – стать ли нам евреями? Отвечу! Дело серьезное. Надо не только язык знать, но и друзей заводить заново, и место, где зарплату платят, и место, где прилечь и присесть можно, и есть на что, а не на пол голый. Однако ясно: то, что ты стал – еврей, не означает, что тебя в Париже все наперебой будут звать позавтракать и поужинать. Здесь и негры есть, и китайцы и все…»


image description
image description

Художник не собирался тривиально эмигрировать, он хотел стряхнуть с себя ощущение обрыдлости и безнадёги, нам хорошо знакомое. Письмо Олега, однажды проснувшегося «за бугром» и слегка обалдевшего, мы будем перечитывать, безумно за него радуясь, когда с Евтушенко, Балакшиным, Черныхом, Щукиным и моим братом Наумом Шинкаревым начнём приходить в себя после Колымы..

Наш-то… в Париже!

Париж, улица Санта Мур

В январе 1991 года у меня поездка в Париж. C известинским коллегой Юрием Коваленко проводим день в 30 километрах от города. В женской тюрьме Fleury rogis. Я надеялся, тюрьма поубавит запавший в когда-то молодую башку евтушенковский восторг: «Какие девочки в Париже, чёрт возьми! И чёрт – он с удовольствием их взял бы! / Они так ослепительны, / как залпы/ средь фейерверка уличной войны…». Но не выметалось. Женщины разных возрастов, по большей части мулатки; но назвать их «несчастными» не повернётся язык. Симпатичные, ухоженные, с модными прическами (раз в неделю в тюрьму приезжает дамский мастер из Парижа), они дефилируют по тюремному двору как свидетельницы в защиту метафоры.

Поговорив с ними и работниками тюрьмы, расставшись за воротами с Юрием, попадаю в La Defense – квартал небоскребов. Есть немного времени, и скоростным лифтом я поднимаюсь на смотровую площадку. В дымке площадь Согласия. Елисейские поля… Вечереет, внизу море огней. Пытаюсь разглядеть дом Олега и Тони. Пару минут спустя улавливаю русскую речь. На площадке туристы, как я понял, из Челябинска. Плечистый молодец в расшнурованной на груди в футболке, по виду заводила группы и весельчак, рассматривает в бинокль предвечерний Париж. «Какой обзор! – не нарадуется. – Ну надо же, какой обзор! – и причмокивает от внезапной радостной мысли: – Втащить бы сюда пулемет «максим» да как шарахнуть!» Группа не реагирует. Может, у него за спиной Будапешт, Прага, Кабул? И ещё не нашарахался?

В анфас... и с обратной стороны... У Целковых. Париж, январь 1991
В анфас… и с обратной стороны… У Целковых. Париж, январь 1991

Олег в таких местах почти не бывает. С утра до вечера в комбинезоне у подрамника, каждый день, кроме четверга, А в четверг – по музеям, выставкам, галереям. «Мне, на самом деле, больше ничего не нужно. Кроме пары бутылок вина, вино снимает давление. Я заказываю сразу по двадцать пять десятилитровых бутылей с краником. А в деревенском доме в Шампани у меня две винных бочки. Там холмы, виноградники, поля, Я же с двадцати лет пьяница. Могу выпить сколько угодно. Но никогда не валялся на земле и ничего ни у кого не просил». Когда Олег смеется – вытирает мокрые глаза кулаком.

Ужинаем в китайском ресторанчике.
Олега знают, и что он ест и что пьет, и несут с улыбкой на стол тарелки, ни о чем не спрашивая. «Ты счастлив, Олег?»
«Ни от кого не завишу, далек от властей, и не так богат, чтобы жить в страхе. И Тоня рядом, и все близкие здоровы… Счастлив!».
Дай вам Бог, Олег и Тоня, новых радостей на Сене.
И – на сене!

С Олегом и Тоней мы встретимся в Москве на выставке картин Олега в Третьяковской галерее (2004) и десять лет спустя (2014) в Фонде «Екатерина» на Кузнецком мосту.

В Третьяковке, как просил Евгений Евтушенко (он в те дни не сможет прилететь в Москву) я зачитаю его приветствие: «Дорогие Олег и Тоня, Маша и я поздравляем Вас с сегодняшним открытием выставки в Третьяковской галерее, ибо Тоня, взвалившая на себя столькие заботы о тебе, – соавтор многих твоих картин, Олег, да и твоей жизни. У тебя есть и другие соавторы – это твои отец и мать, и твоя сестра, и многие друзья твоего таланта, не давшие ему пропасть. Все мы – результат соавторства не только великих учителей в искусстве, но и многих всемирно незнаменитых людей, однако знаменитых в самых драгоценных уголках нашей души. Твой мучительный, исковерканный историей путь к этой выставке лежал через многие тайные и полутайные выставки, когда твои картины сдирали со стен через полчаса после открытия по предъявлению красной книжечки, и даже через приснопамятную выставку в павильоне пчеловодства. Кисть приходилось обмакивать в горький мёд истории, и эту горечь принимали за яд в то время, когда самый убийственный яд всегда слишком переслажен.

Ты добился редчайшего в живописи – узнаваемости. Ты выплавил после многих поисков собственный стиль, и это твоя победа. Но в то же время опасно стать заложником собственного стиля, попасть к нему в капкан. Великий художник может быть и сразу многими художниками – как это было с Пушкиным, написавшим и «Я вас любил, любовь еще быть может…» и «Товарищ, верь, взойдет она…» и с Блоком, ошеломляюще выплеснувшим фольклорную стихию улицы в «Двенадцати».

Кто не боится стать неузнаваем – всегда молод. Ты уже заслужил того, чтобы чокнуться с Рембрандтом. Но здорово было бы, если бы в следующий раз он чокнулся с тобой удивленно. Как в первый раз. Обнимаю, твой Женя Евтушенко. Талса, Оклахома, 21 октября 2004».

В феврале 2013 года с Олегом и Тоней увидится Гоша Балакшин. Гоша приедет из Берлина с зятем Вольфгангом. Из письма Гоши: «Со времени наших с Олегом сплавов прошло сорок лет, мы встретились, шатуны восьмидесятилетние, словно только вчера расстались. Мы с Гошей ночью, за столом рассказывал Тоне Олег, в горах заблудились и потеряли друг друга. Ну, думаю, всё, из этих кустарников я никогда не выберусь. Но, странное дело, я был спокоен. Гоша меня нашёл и спас! На висячем мосту при луне мы с Гошей жадно и много курили….

У Олега мы пили красное вино, гуляли по набережной Сены, и не могли наговориться… О чём?.. Ну как о чём. Как потеряли в темноте раненого рябчика… Как курили на висячем мосту. И при луне видели заброшенную штольню…Ну о чём ещё двум российским матросам разговаривать в Париже!»

На выставке Олега Целкова в центре Москвы на Кузнецком мосту («Бубновый валет») в 2014 году впервые за три десятка лет мы соберёмся четверо из шести участников сплава 1973 и 1975 годов (Целков, Евтушенко, Балакшин и автор этих строк). И соберет нас не «самый выдающийся русский художник всего послевоенного периода» (Бродский), а просто охотник на глухарей, и не самый в этом преуспевший. Матрос-выпивоха. Матрос-философ. Наш товарищ на Вилюе и на Алдане. У каждого из нас есть и другие в жизни моменты, при мысли о которых перехватывает горло.

Но воспоминания о вёрстах, пройденных по сибирским рекам, пройденных не по службе, не с замороченной головой, а когда ты никому ничего не должен, при всей строгости к себе всё же не отнесёшь к заурядным. И не потому, что всякое бывало в передрягах, и мы сами знали цену своему, возможно, глупому, не по возрасту, энтузиазму, а скорей по той причине, что в сплавах всё же много было личного. А этот опыт непросто доверить бумаге, даже если ворох сброшюрованных страниц зовётся бортжурналом. И хотя в спутанной памяти всё смешалось, ощущение свободы, пережитое с друзьями на реках, мне сравнить не с чем.

Но автор увлёкся, и ветер уносит в сторону парус, всё более одинокий.
Пора, пора возвращаться на фарватер.

Впереди 1977-й год.
Река Колыма.

#

Текст: Леонид Шинкарев

Леонид Шинкарёв

 

Поделитесь публикацией с друзьями

Комментарии на сайте

Светлана Киселева Лисицина

Спасибо, Леонид Иосифович, за интересный рассказ о художнике Олеге Целкове! Мне так близки Ваши слова об ощущении свободы. Кто это испытал, тот сразу поймёт, о чём Вы хотели сказать.Понравилось расссуждение Евгения Евтушенко о собственном стиле художника в живописи и опасности стать заложником этого стиля. Вы прекрасно пишите!!! Интересно читать Ваши книги!

Marina Okhrimovskaya

Спасибо за отклик.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику