Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага…»
Литклуб

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага…»

Из книги Леонида Шинкарева "Я это всё почти забыл...". Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году Исповедь десантника Нефедова. «Приказы не обсуждаются». «Прости нас, Прага...» «Я не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел». Над кем смеялась площадь. «Морально нам было тяжело...» Капитан Шлапак спасает честь армии. Приматор Черный в плену у капитана Медведева. «Он был слишком молод, чтобы понять грустную улыбку Гуса»

20 августа 1968 года в лесу под Каунасом полковник Соколов, командир 108-го полка 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии объявил приказ: в четыре утра взлет. Ротные разбежались по палаткам. Как мне потом расскажет ефрейтор 2-й роты Валерий Нефедов, у десантников «страха не было, только легкий мандраж, как при первом прыжке с парашютом, когда падаешь в неизвестность».

После ужина, часов в восемь вечера, всех отправили спать, но уснуть мешало возбуждение. Лежали с открытыми глазами, в голову лезли разные мысли. К тому же испортилась погода, пошел дождь. Часов в десять вечера в палатку влетает вестовой от командира полка: получасовой сбор! Ликвидировать лагерь! По машинам!

Что случилось?!

По словам Нефедова, такой посадки в самолет он никогда не видел. На тренировках перед посадкой командиры трижды проверяли у каждого парашют, автомат. Всегда десантник брал парашют, который сам складывал, а здесь торопят, он схватил первый попавшийся, неизвестно чей, и бегом к самолету. Ночь, дождь, аэродром, светят прожектора… Вылет, оказывается, перенесен на два часа раньше. По донесениям разведки, говорили десантникам на ходу, в четыре утра в Чехословакию будут вторгаться войска ФРГ. Нужно их опередить.

Нефедов — один из 13 тысяч десантников, назначенных к высадке в Чехословакии в ночь с 20 на 21 августа. В полку было человек двадцать земляков из подмосковного Одинцова, остальные из Прибалтики, Поволжья, Сибири, кто откуда. С весны их стали гонять до седьмого пота: c утра до вечера кувыркались на тренажерах, бегали, рыли окопы, стреляли из автоматов и пистолетов, метали ножи, кидали гранаты, разбирали устройства, водили бронетранспортеры, авиадесантные самоходные установки, танки, грузовики, мотоциклы. По утрам на тренировочном Ан-12 поднимались над латвийскими сосняками, прыгали с парашютом, с ходу «захватывали» спрятанную на опушке ракетную установку и указанный на карте плацдарм.

Еще в апреле командование воздушно-десантных войск получило секретную директиву Генерального штаба, подписанную маршалом А. А. Гречко (министр обороны) и маршалом М. В. Захаровым (начальник Генерального штаба) готовить 7-ю и 103-ю гвардейские воздушно-десантные дивизии к высадке в Чехословакии для «оказания помощи органам народной власти в подавлении сил контрреволюции и восстановления порядка в стране путем взятия под контроль важнейших государственных учреждений, радиостанций, телевидения, почты, телеграфа, аэродромов…». Если чехословацкая армия отнесется к этой операции с пониманием, поставленную задачу предписывалось выполнять во взаимодействии с ней. При враждебном отношении к десантникам, если чехословацкие части примут сторону контрреволюции, «необходимо принять меры к их локализации, а при невозможности этого — разоружать».

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

В переводе на житейский язык — пойти войной.

В мае роту проверяла медицинская комиссия. Ребята волновались: после прыжков у многих было нервное напряжение. И долго не проходило странное чувство, когда сидишь в окопе, а на тебя движется громада танка, ты пропускаешь его над собой, а после, когда чудовище перевалило через тебя, ты поражаешь его гранатой, брошенной танку вслед. Но больше всего тревожило, не укладывалось в голове, что эти навыки могут понадобиться в войне против своих же, чехов и словаков. Если правые силы будут провоцировать «волосатиков» на свержение народной власти, говорили десантникам на политзанятиях, придется вмешаться. Каждый день они слушали об армии ФРГ, готовой к реваншу за провал Второй мировой, и об армиях НАТО, намечающих захват Чехословакии. Кто же мы будем, если не опередим их и не протянем нашим братьям-славянам руку помощи?


image description
image description

С мая-июня полк усиленно тренировался, ожидая вылета в Прагу.

С мая-июня полк усиленно тренировался, ожидая вылета в Прагу.

О советских воздушно-десантных войсках заговорили в 1935 году, когда при маневрах под Киевом в групповом прыжке участвовали две с половиной тысячи парашютистов. К началу Второй мировой войны у Красной армии были три воздушно-десантных бригады, зимой 1939 года их сбрасывали на Финляндию. А в войне с Германией не повезло; на них надеялись в двух операциях, но обе провалились, и десантников передали пехоте как элитную часть. Только в 1950-х годах военная доктрина предусмотрела возрождение воздушно-десантных войск; для десантирования с воздуха их посадили на боевые машины десанта (БМД) с новым вооружением. На первом этапе вхождения в Чехословакию штабисты возложили на десантников внезапный ночной захват аэродромов, стремительный бросок в города и до восхода солнца — полный контроль над важными центрами. Десантироваться в Праге предстояло 7-й воздушно-десантной дивизии (командир генерал-майор Л. Горелов), в Брно — 103-й воздушно-десантной дивизии (командир генерал-майор А. Яценко).

Десантник в самолете, когда он полностью экипирован, готов к прыжку, с тяжелым рюкзаком ниже спины, с основным и запасным парашютами, с автоматом на груди, похож на неуклюжего тюленя, и каждый борт с десантниками — как лежбище ластоногих. Картина мгновенно меняется, когда десантники один за другим совершают прыжки или выскакивают из самолета, уже приземлившегося, но еще продолжающего бежать по взлетной полосе; теперь нет в мире существа энергичнее, проворнее. Такими они уже показали себя миру, когда в 1956 году брали Будапешт.

Мало кто знал, что параллельно с десантниками на спрятанных в лесах полигонах готовятся и другие отборные части, объединенные понятием «спецназ», впоследствии наводивший страх в разных горячих точках. Подразделения особого назначения были созданы органами государственной безопасности для диверсий, в случае войны, в тылах войск НАТО, для неожиданных ударов по ключевым пунктам противника, быстрой изоляции политических и военных руководителей. Такие мобильные подразделения были при каждой армейской дивизии, они несли самые большие потери, но обеспечивали успех шедших за ними воинских масс. В ночь с 20 на 21 августа спецназовцам приказали первыми, на гражданских самолетах Ан-24, приземлиться на аэродроме Рузине под Прагой, взять под контроль летное поле, все аэродромные службы, блокировать самолеты и местную охрану, удерживать все это до прибытия десантников.

В палаточном лагере в каунасском лесу ефрейтор 2-й роты Нефедов и его друзья-десантники не сразу поняли масштабы предстоящего события. Ребят, из многих новобранцев выбранных, физически крепких, смышленых, пограмотнее других, объединяло чувство родины. Она была для них самой справедливой, доброй, всем помогающей, и они готовились ей верно служить.

Шестнадцатого и семнадцатого августа по ротам выдавали боеприпасы, по шесть рожков к автомату, в каждом по тридцать патронов. Из сумок вынимали противогазы, набивали их патронами доверху, сколько удержат заплечные лямки. Брали гранаты — наступательные, ручные осколочные, противотанковые. Так вооружаются, когда предстоит участие в боях. Неясно было только, против кого: армии натовской или, не исключено, чехословацкой? Чешских солдат представляли вроде бравого придурковатого солдата, героя смешной книги; в таких и стрелять-то рука не поднимется, разве что по приказу. Командующий воздушно-десантными войсками генерал В. Ф. Маргелов сказал: «Запасаться боеприпасами, остальное добудете на месте».

В политике человек может быть фанатиком, патологическим игроком, с явными для всех психическими отклонениями и при этом оставаться лидером партии, за которым послушно, часто бескорыстно, идут массы.

В политике человек может быть фанатиком, патологическим игроком, с явными для всех психическими отклонениями и при этом оставаться лидером партии, за которым послушно, часто бескорыстно, идут массы. Но в воздушно-десантных войсках психическое здоровье командиров и внутреннее самоощущение вверенных им элитных войск определяет не просто успех военной операции, но часто судьбу крупномасштабного государственного замысла. У профессиональных кадровых десантников обостренное, как будто из восточной ментальности, чувство принадлежности к этому братству, предмету общей возвышающей гордости, и для них это выше сохранения собственной индивидуальности.

В состав 7-й воздушно-десантной дивизии входила рота десантника Нефедова. Вряд ли в ротах знали, что командир дивизии генерал Горелов, участник Отечественной войны, родом из-под Козельска, городка под Калугой, потомок пращуров, которые в ХIII веке оказали сопротивление войску хана Батыя, но и не представляя его родословную, десантники чувствовали в командире носителя лучших традиций русского воинства.

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

Только одно дело сопротивляться вторжению и другое — вторгаться.

Для решения задач нужно было, по крайней мере, представлять, где находятся «объекты», которые предстояло десантникам захватить, взять под охрану, кратчайшие пути к ним.

Переброска десанта и войск в общем была понятна: на эти цели выделялось 440 военно-транспортных самолетов Ан-12, в канун операции в Прагу и Брно прилетят штабные офицеры воздушно-десантных войск и военно-транспортной авиации в форме гражданских летчиков, они выдадут себя за группу сопровождения грузов для Чехословакии, определят условия высадки или выброски десанта на аэродромы и, в случае отказа служащих аэродромов принимать советские самолеты, возьмут управление всеми службами на себя, а с прибытием первых воинских частей будут их проводниками.


image description
image description

Безопасность военно-транспортных самолетов с десантниками и грузом 7-й воздушно-десантной дивизии должны были обеспечивать два полка истребителей и два полка истребителей-бомбардировщиков 4-й воздушной армии, которые будут сопровождать боевые порядки и кружить на высоте от восьмисот до двух тысяч метров над местом высадки десанта. От четырех до восьми истребителей будут висеть над местом высадки одновременно. В случае необходимости самолеты-бомбардировщики должны будут нанести бомбовые удары по позициям зенитно-ракетных дивизий чехословацкой народной армии.

Но где в городе сами «объекты», предназначенные для захвата десантниками?

Никогда прежде Горелов в Праге не бывал.

Командующий Маргелов разрешил Горелову вылететь с командирами полков в Прагу на один день, чтобы иметь представление, как «объекты» выглядят, как к ним добираться. Это называлось «рекогносцировкой». Горелов и четыре командира полков переоделись в гражданские одежды и в конце мая ранним утром прилетели на аэродром Рузине. Обслуживающему персоналу аэродрома сообщили о внезапной неисправности самолета; придется, видимо, «ремонтировать» машину до позднего вечера. Пусть не убирают самолет. И со встречавшими их работниками советского посольства поехали в Прагу.

Из воспоминаний Горелова:

«Я не видел города и людей, мысли были только о разбросанных по обоим берегам реки «объектах», подъездных путях к ним. Я видел не улочки старого города, а досадно узкие коридоры, по которым трудно будет продвигаться танкам, бронетранспортерам, артиллерийским установкам, и почти физически ощущал, как где-то при повороте, впопыхах, тяжелые боевые машины сносят угол здания или торговый лоток. У десантников не было опыта действовать в условиях средневекового города, подобного Праге», — будет мне рассказывать генерал (4).

Вернувшись в Москву, Горелов откровенно поделился опасениями с министром обороны А. А. Гречко. А что было делать Гречко? Идти с этим к Брежневу? Говорить об архитектуре Праги?

«Ну вот что, генерал, — сказал Гречко. — приказы не обсужда-ются. Сами думайте над этим, находите решения».

Попробуй находить решения в условиях строжайшей засекреченности, когда никто из девяти тысяч десантников дивизии, вовлеченных в операцию, с которыми предстояло отрабатывать варианты подходов к указанным на карте «объектам», не должен был знать ничего конкретно и принимать изнурительные тренировки крепления в самолетах военной техники и грузов и потом быстрого их освобождения от креплений и выката из самолета на летное поле за очередные учения. Офицеры молчали, ощущая себя хранителями страшной тайны, а солдаты делали вид, что не понимают, почему после напряженных, физически очень тяжелых дней, вечерами на политзанятиях им говорят о чехословацкой контрреволюции, готовности НАТО двинуться к Праге, повторяя, что в случае чего «наших братьев мы не оставим в беде».

Игрой в секретность были отмечены все весенне-летние месяцы, когда подготовка к операции шла полным ходом…

Игрой в секретность были отмечены все весенне-летние месяцы, когда подготовка к операции шла полным ходом, и даже командир 7-й военно-воздушной дивизии, летевший на Прагу в ночь с 20 на 21 августа первым самолетом с разведчиками, о некоторых важных моментах узнал, находясь уже в воздухе. О том, например, что высадку войск надо производить не парашютным, а только посадочным способом. Видимо, политбюро ЦК КПСС приняло этот вариант ночью, в последний момент, когда дивизия неслась к цели высоко над землей. Мы не знаем, кого в последние мгновения осенила эта мысль, но, по мнению военных, она была единственно правильной; в случае парашютного десантирования на Прагу последствия могли быть непредсказуемыми. «Как только я получил в воздухе указание, тут же приказал десантникам сбросить парашюты и передал приказ на все борта, уже летевшие за нами», — вспомнит генерал Горелов.

Продолжу рассказ десантника Нефедова:

Роту подняли в воздух в два часа ночи по местному времени. Где-то на час раньше на Прагу вылетела разведрота полка, человек восемьдесят. У роты Нефедова, ударной группы, с собой на борту не было транспортных средств (танкеток), рассчитывать приходилось только на то, что при себе. Через два часа самолет приземлился в пражском аэропорту Рузине. Едва открылся люк, десантники один за другим спрыгивали на полосу и сразу в сторону, не мешая самолету вырулить и подняться, уступая полосу другим самолетам, летевшим вслед. Ротный Дорохин поставил задачу: занять огневой рубеж вдоль шоссе от аэродрома к центру Праги. Полк стал рыть окопчики по обе стороны дороги, занимая оборону. Окоп от окопа в трех шагах. В окопах установили СПГ (станковые противотанковые гранатометы), их уже доставили очередными воздушными рейсами. В каждом взводе был ручной гранатомет. Нефедов приготовил противотанковую гранату. Предупредили: работать бесшумно. Недавно чехословацкая танковая армия здесь прошла на учения, и если десантников засекут, придется повернуть обратно.

А в это время к Праге приближалась советская танковая армия, вышедшая из ГДР.

А в это время к Праге приближалась советская танковая армия, вышедшая из ГДР.

«Честно говоря, мы чуть своих не перестреляли. Хотя перед вылетом нам сказали, что свои с белыми полосами на броне и на башнях, но в темноте попробуй разглядеть. Колонна наших танков появилась в четыре утра. Я лежал и подсчитывал: примерно сотня танков и бронетранспортеров. Они шли с включенными фарами».

Часов в пять утра, когда рассвело, ротный передал приказ: любыми средствами добираться до центра Праги к Вацлавской площади, присоединиться к десантникам, уже занявшим Генеральный штаб чехословацкой армии. «Они вошли в город, пока наш лежал в оцеплении. Десантники выходили на дорогу, запрыгивали в проходящие мимо чешские грузовые машины. Офицер садился рядом с шофером, и вперед. Если шофер не соглашался, мы отбирали ключи от машины и неслись сами. Чаще всего, чехи отдавали ключи добровольно. Одна машина попыталась проскочить мимо, не останавливаясь. Десантники открыли огонь по баллонам. Другие машины стали останавливаться безоговорочно, шоферы сами протягивали ключи».

В десять утра у здания Генерального штаба десантников окружили молодые чехи, пытались передать листовки. Кричали: «Зачем вы нас оккупируете? Что мы вам сделали? Вас обманывают, у нас все в порядке. Мы никого не звали на помощь. Не позорьте свою страну, возвращайтесь домой!» Нефедова поразил их прекрасный русский, почти без акцента. «Я испугался мысли: вдруг они правы? Но по пути, когда мы добирались до города, к нам подходили чехи пожилого возраста. «Спасибо, ребята, что прилетели. Иначе не было бы больше свободной Чехословакии» — это мы тоже слышали, врать не буду».

Как же все должно было смешаться в голове советского ефрейтора, если в самом чехословацком обществе не было единого понимания событий.

Весь день 21 августа десантники провели в Генштабе. Чехословацких генералов и офицеров держали как под домашним арестом. Они затевали с солдатами разговор: зачем прилетели, вас обманывают и т. д. Десантники отвечали, как учили на политзанятиях: у вас хотят ликвидировать народную власть, установить буржуазные порядки, это приведет к гражданской войне. И культурно просили разойтись по кабинетам. Был приказ вести себя сдержанно, оружие без нужды не применять. Они так и держались, не в пример немцам и венграм. Те проведут черту мелом по площади: не переходить, стреляем без предупреждения! Через неделю их части вывели за город.

А десантники с людьми говорили, шутили. Один из роты, младший сержант с Украины, влюбился в чешскую девушку. Хорошенькая, с короткой челкой на лбу. Она и ее друзья приходили в расположение части. Младший сержант был лет двадцати, она года на полтора младше. В роте любовались ими, красивая веселая пара. Парень отпросился у командования и отправился с девушкой в советское посольство просить разрешение на брак. Они уже не могли друг без друга. Солдаты, его ровесники, приглашенные на свадьбу, скидывались на подарки. А из посольства позвонили командиру полка: младшего сержанта срочно выслать на родину, в часть, где служил. Узнав о приказе, парень ночью ушел в лес и выстрелил из автомата в грудь. По счастью, пуля не задела легкие; врачи вернули десантника к жизни, под охраной отправили домой.

«Мы возвращались как герои, а нас встречали плакаты с осуждением. Люди с балконов кричали нам: «Оккупанты!»

Полк Нефедова возвращался из Праги на родину 21 октября. До границы ехали в чехословацких мягких вагонах. А в Чопе десантников распихали по советским товарнякам. Шестьдесят человек в каждый вагон, как телят. Но самым большим для них потрясением было проезжать по улицам Каунаса, к месту дислокации дивизии. «Мы возвращались как герои, а нас встречали плакаты с осуждением. Люди с балконов кричали нам: «Оккупанты!»


image description
image description

С Валерием Нефедовым мы разговаривали в Москве в августе 1989 года. Бывший десантник при воспоминании о Праге становится растерянным, пришибленным, мешковатым в движениях. За два месяца до вторжения, 23 июня парашютно-десантной роте 108-го гвардейского парашютно-десантного полка 7-й воздушно-десантной дивизии предстоял перелет из Каунаса в Рязань для участия в показательных выступлениях на БМД перед министром обороны. Десантников разместили на трех самолетах Ан-12. На высоте четырех тысяч метров один из самолетов столкнулся с пассажирским Ил-14. Погибли пять членов экипажа и 91 десантник. Среди них были друзья Нефедова. Десантники всегда казались крепче духом, таких смерть не берет, а вот они — прах в лесах под Калугой. потом это покажется каким-то предупреждением, на которое не обратили внимание.

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

Спустя двадцать лет после событий мне пришла мысль поместить в газете рядом три беседы: с членом политбюро ЦК КПСС, с военачальником Советской армии и с десантником-первоэшелонцем. Дальше я расскажу о других, но из трех собеседников только у десантника, простого солдата, безо всяких наводящих вопросов сами вырвались слова, до той поры применительно к вводу войск никем в советской печати не сказанные. Все записав, я переспросил, могу ли их опубликовать, не будет ли у него проблем. «Я все понимаю, — сказал десантник Нефедов, — готов их повторить и под ними расписаться». И наклонился к диктофону: «Прости нас, Прага…»

Не меня прости, сказал ефрейтор, прости всех нас, кто вторгся.

Не меня прости, сказал ефрейтор, прости всех нас, кто вторгся.

Армия, в которой служил ефрейтор Нефедов, при всех обычных тяготах, суровости быта была готова выполнять любые приказы, не задумываясь; войска еще не успели разложиться, как это случится после — в Афганистане, в Чечне.

Среди сослуживцев нашего десантника еще были солдаты, носители традиционных семейных ценностей. Мучительно было танкистам и десантникам наблюдать на пражских улицах воззвания к населению не давать советским солдатам ни куска хлеба, ни глотка воды. Изнуренные, не зная, кого винить, несчастные солдаты извлекали из памяти живучий образ «последней рубахи», которую отдаст соседу русский человек.

Однажды я заговорил об этом с Франтишеком Кубичеком, крестьянином из деревушки на берегу Моравы под Оломоуцем. Мы сидели у него дома, пили из кружек пиво «праздрой» и ели кнедлики, приготовленные его женой Боженой. Не помню, сколько кружек опустошили, когда я отважился спросить, готов ли Франта отдать соседу последнюю рубаху. «Не понял, повтори!» — требовал Франта. Как я ни старался, называл, к примеру, погорельца Томаша, его соседа, Франтишек не мог взять в толк, зачем соседу Томашу чужая рубаха. Наконец, до него дошел смысл вопроса. «Нет, конечно! Такого не будет, не может быть, чтобы я отдал соседу последнюю рубаху». — «Тебе не жалко бедного соседа, Франта?» — растерялся я.

Он смотрел на меня как на идиота.

«Ну подумай, как у меня может быть последняя рубаха? Землю за окном пахали мой отец, дед, прадед… Наш род здесь со времен короля Матвея Корвина. Никто землю не пропивал, не проигрывал в карты, все работали. Как у меня, их потомка, их наследника, может оказаться последняя рубаха?»

Когда мы прощались, Франта успокаивал: «Ну, если настаиваешь, я готов отдать соседу последнюю лошадь. Даже последнюю телегу. Последний мешок цемента. Но последней рубахи у нас не бывает… Извини!»

Вспомнился другой случай. Чешская журналистка прилетела на Байкал, меня попросили ее сопровождать. Вечером в гостиницу Листвянки ввалились рыбаки, охотники за нерпами, моряки с катеров, геологи — с водкой и гитарой. Парни из кожи лезли, чтобы обратить на себя внимание блондинки с серыми глазами и дивным западнославянским акцентом. Все говорили, перебивали друг друга, травили анекдоты, горланили песни, стояли на коленях, объяснялись в любви. Был прекрасный кавардак, русский кураж, когда можно умереть от счастья.

А под утро, когда гости разошлись, с моей коллегой случилась истерика, и я уже собрался вызвать врача, но она успокоилась: «Знаешь, я хочу пригласить тебя в Чехию, но я боюсь, мне будет стыдно, потому что у тебя там никогда не будет такого фантастического вечера. Будут умные и милые разговоры, но не будет этих хулиганских тостов, дерзких песен, от которых разрывается душа, и никто не покажет, как пить водку по-гусарски, из граненого стакана с тыльной стороны ладони, и не полезет целоваться к человеку, которого видит первый раз. Ты у нас умрешь от скуки!»

Сколько бы ни повторяли на политзанятиях слова об «интернациональном долге», многие солдаты ощущали неискренность и чувствовали себя неловко.

Не берусь сравнивать национальные характеры; моих наблюдений для выводов маловато, а воображение имеет пределы. Но из бесед с нашими солдатами, как они чувствовали себя на площадях Праги с автоматами на груди, свесив с брони ноги в сапогах, в окружении молчаливый толпы, их презирающей, можно представить разницу национальных психотипов. Пражане не вспомнят, какая в их истории угроза так сплотила бы нацию единым чувством, дала бы ощутить кровное родство, как это сделали события 1968 года. Мне рассказывал Мирослав Зикмунд, как он был изумлен, когда вернулся из Праги в Злин и не узнал каменную тумбу у ворот дома. На ней были имена Мирослава и его жены; кто-то замазал имена цементом. Потом сосед оправдывался: «Пан Зикмунд, это я сделал на случай, если вас будут искать русские солдаты».

А что же наши солдаты?

Я перечитываю письмо Алексея Курилова, сержанта артиллерийского полка мотострелковой дивизии Одесского военного округа. Полк подняли по тревоге в июле 1968 года, погрузили в «набитые до отказа» товарные вагоны, «правда, не на голом полу, а на соломе, везли, как овец, ничего не объясняя», а орудия (гаубицы образца 1938 года) укрепили на платформах. Эшелоны шли без остановки; задача, говорили командиры, «воспрепятствовать войскам ФРГ использовать Чехословакию как плацдарм для нападения на СССР», и надо торопиться, потому что этот плацдарм будет вот-вот захвачен германскими войсками. У всех было ощущение близости войны. Солдаты «возмущались действиями правительства Чехословакии, которое не может у себя дома навести порядок. Чувство смятения охватило нас. Мы же еще детьми переписывались с чешскими школьниками, и вот нам приходится идти к ним с оружием в руках».

Из письма сержанта Курилова:

«В Ужгороде нас сгрузили и с первых чисел августа шли своим ходом. Наша часть продвигалась на грузовых машинах Урал-375Д повышенной проходимости (все колеса ведущие). К автомобилям были прицеплены орудия. А весь орудийный расчет, бочки с бензином и снаряды помещались в кузове. На машинах мы были везде и всегда. После беспрерывной езды по венгерским дорогам мы приехали в город Комарно на берегу Дуная. На левом берегу находился город Комарно. Был прекрасный августовский вечер. На улицах празднично одетые толпы. Сквозь большие стеклянные стены ресторанов было видно, как там веселятся люди, ничего не подозревая. Венгры нас встречали дружелюбно, махали руками. И без остановки мы переехали через мост на другой берег. Внизу катил мутные воды Дунай. Берег поразил нас своей мрачностью. Было отключено электричество. И вот первое замешательство: посреди дороги два мотоциклиста развернули огромного размера чехословацкий флаг. Мы не знали, что делать. Кто-то посоветовал оттащить мотоциклистов в сторону, и мы поехали дальше. Ехали долго, водители на коротких остановках вываливались из кабины и от переутомления падали на землю. Наконец, приехали в Западно-Чешскую область, в лесу жили в палатках до зимы, а зимой нас разместили в Восточно-Чешской области, в бывшем чешском военном гарнизоне.

Настроение у солдат было неважное. Чехословацкая армия прохлаждается, а мы тут вместо нее должны наводить порядок. Однажды к нам в часть приехал генерал-лейтенант из Центральной группы войск. Было построение полка. Он рассказал нам, что один солдат из мотострелковой части изнасиловал шестидесятилетнюю женщину и девочку тринадцати лет. Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Командование решило оповестить нас о приговоре, чтобы никому неповадно было. Мы не знали, правда ли это или командование придумало для профилактики».

В разговорах с пражанами, даже которых давно знаешь, неспособными что-либо зря говорить, все же затрудняешься установить границу, отделяющую имевшее место событие от не выдуманного, но в деталях, возможно, додуманного, чуть гиперболизированного, каким по прошествии времени оно осталось в возбужденных головах. Неподалеку от Малостранской площади с церковью Святого Микулаша, где когда-то Моцарт играл на органе, есть небольшой внутренний сад с белыми статуями и замком. От замка идет дорожка к обрамленному розами пруду, а в пруду играли золотые рыбки, как они там играют две сотни лет. От нескольких чешских приятелей я слышал, как в августовские дни 1968 года в парк заехал советский танк. Возможно, сбился с дороги. Солдаты смотрели на рыбок с восторгом: «Ну, братцы, красота!» А после, не снимая сапог, гурьбой полезли в пруд, сгребли рыбок в подолы гимнастерок и вечером в котле походной кухни варили уху для батальона.

Сколько бы ни повторяли на политзанятиях слова об «интернациональном долге», многие солдаты ощущали неискренность и чувствовали себя неловко. Одно дело, когда идет война, ты защищаешь родную хату, и совсем другое, когда ты в кузове грузовой машины, на прицепе гаубица, в чужой стране, в окружении людей; тебе никто не угрожает, и у тебя нет повода открывать огонь. И для чего ты здесь, не может внятно объяснить политическая тарабарщина командиров. Да ты и не спрашиваешь, чтобы не создавать себе проблем. Но еще мучительней, унизительней чувство стыда, когда над тобой, над твоей славной армией, в которой воевали твои отцы, победившие гитлеровскую Германию, — улица смеется!

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

Я переписываюсь с Николаем Успенским, рядовым гвардейского 40-го танкового чертковского полка (командир полковник Мещеряков) 11-й гвардейской танковой Приберлино-Карпатской дивизии 1-й гвардейской танковой армии. В ответ на публикацию «Это было в Праге» он прислал сохраненные «благодарственные письма» командования войсковой части No 47518 «за образцовое выполнение воинского и интернационального долга при защите социализма в Чехословакии». Смышленый сельский техник-электрик двадцати лет служил в группе советских войск в ГДР мастером по ремонту электрооборудования танков и бронетехники. В полку три танковых батальона, в каждом 9 танковых рот по 8–9 танков (Т-55) в каждой, взвод плавающих танков (ПТ-76), зенитный взвод зенитных самоходных установки ЗСУ), до полутора сотен колесных машин, а также рота связи, комендантский взвод, хозяйственный взвод, саперный взвод, взвод разведки, пехотная рота на гусеничных бронетранспортерах и т. д. Часть бросали на подавление волнений в Польше и Венгрии; за ней закрепилось название «Черные крылья».

В апреле 1968 года начали возникать слухи о каких-то непорядках в Чехословакии. Солдат это особо не касалось бы, но от германо-чехословацкой границы, вблизи которой они стояли, до Праги 165 километров, четыре часа танкового перехода. Поговаривали, что отсюда будет главный удар. К нему уже готовились; разведвзвод разворачивали в разведроту, саперный взвод — в саперную роту; получили новый мостоукладчик, выдали хлопчатобумажное обмундирование, совсем новое, хотя до истечения срока старого было далеко. что-то неуловимое сдвинулось с места, нарушался ход вещей, но тревожили не сами симптомы, а бессилие понять, что последует.

А тут интернациональный долг. Офицеры говорили в своем кругу: не хотелось бы на чехов идти.

В первой половине мая в гарнизоне случился пожар, сгорела отдельная рота химической защиты, тушили всей частью; из двадцати машин дотла сгорели девятнадцать; пожар был виден за двадцать километров. А потом налетел ураган, повалил деревья, гарнизон остался без света. На одной из вечерних поверок при свечах в полку объявили «готовность номер один». Отменили демобилизацию, отпуска, увольнения; запретили покидать казарму, можно только рядом посидеть на газоне. Учебную роту направили на полигон менять изношенные гусеницы на новые, загружать боеприпасы, стать боевой ротой.

Из письма рядового Успенского:

«Восьмого июня часть построили на плацу. Командир полка сказал: «Сынки, впереди тяжелые времена, и надо потерпеть месяца три-четыре». Несколько полковых бензовозов ЗИЛ-157 подготовили как на парад: на дверях кабин нарисовали гвардейские значки, колеса окантовали белой краской и послали на командно-штабные учения войск Варшавского договора в Чехословакии. Учения смахивали скорее на показные, чем на необходимые. Это, объясняли офицеры, — предупреждение чехам, пусть знают, происходящую у них неразбериху можно прекратить в любое время. Вернулись машины через месяц. Пока шли учения, говорили солдаты, их встречали с цветами, а когда все закончилось, а части не уходили, тянули время, отношение изменилось. Чехи подбрасывали записки с требованием убираться. Подразделения отводили в леса, приказывали занять круговую оборону. В конце концов, части пришлось вывести. На политзанятиях вернувшимся говорили: «Ничего, скоро все туда пойдем».

В воскресенье 28 июля в полку снова зашла речь об «учениях». Когда часть поднимали по тревоге, танки обычно выходили на четвертой минуте (зимой с чуть большим интервалом), готовые вступать в бой. На этот раз собирались основательно; нам даже разрешили погрузить с собой в машины матрацы. Колонны начали движение в темноте. Пройдя через Дрезден и Пирну, остановились у городка Кенигтайн, оттуда двинулись в горы, ближе к чехословацкой границе. «Нам говорили: у чехов тайники с оружием, честных коммунистов преследуют, готовится государственный переворот. Приезжают бывшие немецкие и чешские хозяева, расхаживают по своим прежним поместьям. Чехи открыли границы для безвизовых поездок: плати деньги и езжай, куда хочешь. Это было дико; граница социализма, учили нас, должна быть на замке, иначе мы пропали».


image description
image description

Еще из писем николая Успенского:

«…Мы слышали об оборонительной миссии наших войск в ГДР, но у нас в батальонах висели «Перспективные карты». Нашей дивизии, например, в случае чего, предстоит выступить против 5-й танковой дивизии бундесвера, и через восемь дней после начала движения мы должны пройти по ФРГ и Франции и выйти к Ла-Маншу.

Пойти в рейд по чужой стране всегда интересно, мы же нигде не бывали. А тут интернациональный долг. Офицеры говорили в своем кругу: не хотелось бы на чехов идти.

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

Один младший лейтенант, не запомнил фамилию, в этой обстановке стал пить, писал рапорты об увольнении. несколько молодых командиров танковых взводов, недавно окончивших училища (к вечеру 20 августа их взводы стояли на границе с Чехословакией), после зачитки приказа сильно напились и кричали: «Идем открывать третью мировую войну!»

«В августе из нашей дивизии сбежал с оружием солдат кавказской национальности. Тогда было легко уйти в ЧССР и оттуда в ФРГ. Окруженный в горах группой захвата, он застрелился. После этого проверку личного состава стали проводить 24 раза в сутки. Самовольных уходов из части с оружием и попыток уйти в ФРГ за время службы было немало. Я считал это безрассудным; в чужой стране далеко не уйдешь».

18 августа под деревушкой Кота Успенский и три солдата принимали с танков на зарядку аккумуляторы. В роту вернулись утром следующего дня. А 20 августа в 9 часов утра роте зачитали приказ: после получения сигнала любой ценой через четыре часа выйти к юго-западной окраине Праги. На провокации не поддаваться, но на выстрел отвечать выстрелом. Эта часть приказа вызывала недоумение. Как разобраться, где провокация, а где нет? Даже случайный выстрел требовал ответных действий. Нас инструктировали, как себя вести при нападении на колонну, выдали индивидуальные медицинские пакеты, по сухому пайку (предупредив, чтобы без приказа не ели). После обеда раздавали по сто двадцать боевых патронов.

«…Расскажу о психологической обстановке в роте. Был у нас старшина Бердов из-под Пскова. Солдаты его терпеть не могли; после оглашения приказа он понял, что дела плохи: обиженных им много, в боевой обстановке можно «нечаянно» получить пулю в затылок. Через немецких ребятишек, бродивших вокруг нашего лагеря, он достал спиртного и пригласил особо им недовольных в машину-«летучку», крытый фургон. Я в число приглашенных не попал. Скоро половина роты была пьяной. И начался «концерт» до вечера. Стоит в карауле мой земляк Якубовский из-под Новочеркасска, еле держится на ногах. Подхожу к нему. «Хочешь, — спрашивает, — с одного выстрела попаду в зеркало вон той “летучки”? Вскидывает автомат, нажимает спуск — выстрел! А из “летучки” выходит заместитель командира полка, подполковник. Пуля проходит рядом с ним. Что тут началось! Потом земляк размазывал слезы по лицу. Успокаиваю: впереди, говорю, у нас такое, что все забудется.

Около трех часов дня дали команду получить патроны. В одном из фургонов — оружейная комната. Нашли старшину, ключ у него. Он пытается открыть дверцу фургона; подползет на четвереньках, кое-как вскарабкается, а рукой до замка не дотягивается. И смех, и грех. после трех-четырех заходов командир роты забирает у него ключи, и мы получаем патроны. А старшину запираем в фургоне. Он очухается на следующий день уже под Прагой. Вылезет опухший, мокрый, растрепанный. Если бы отменили бросок на Прагу, я думаю, на следующий день половина роты пошла бы под трибунал».

11-ю гвардейскую дивизию вводили в Чехословакию полностью.

Из полка «Черные крылья» в гарнизоне оставался только музыкальный взвод для охраны складов, казарм, семей офицеров и сверхсрочников. К половине двенадцатого ночи полк приблизился к чехословацкой границе, остановились в метрах пятидесяти от шлагбаума. Справа здание погранохраны, там двое чешских пограничников. Успенский и еще ребята вылезли из машин, подошли к ним. Показывают на пустые кобуры, повторяя: «Пистоль… пистоль…» Оказалось, когда танки подошли к границе, немцы свой шлагбаум подняли, а чехи, ничего не понимая, не имея приказа, отказались свой поднимать. Армейские разведчики чехов разоружили и обрезали линию связи: не дать им  сообщить о переходе границы. Головной танк снес чехословацкий шлагбаум. До сих пор колонна двигалась во тьме на подфарниках, чтобы не тревожить немецкое население, а с пересечением границы пришел приказ дать полный свет — и вперед!

В Праге под колеса нашей машины бросилась женщина с ребенком.

На дороги, по которым шли танковые колонны, выходили толпы людей, впереди женщины и дети; под их прикрытием часто велась по солдатам стрельба. Когда появлялись женщины и дети, а машину на скорости не остановишь, механику-водителю приходилось зажимать один тормоз, машина переворачивалась, сваливалась в кювет. Экипаж по двое–трое суток ждал, пока свои разыщут. Голодные, солдаты ждали однополчан. Чехи из близлежащих сел тайком их подкармливали. Бывало, едет мимо чешская машина, из нее летит на дорогу сверток с продуктами. Это при том, что за помощь солдатам людей могли наголо остричь, избить.

«Но вот едем и видим на дороге чеха и с ним мальчишку в пионерском галстуке. Остановились. Они подошли. Чех начал рассказывать — он коммунист, его сын тоже коммунист, а это внук, пионер. Честных коммунистов, говорит, у нас изгоняют, спасибо, что пришли на выручку. Но это был, пожалуй, единственный случай в нашу поддержку, который я сам видел.

Больше было протестов, да еще в невероятных формах. В Праге под колеса нашей машины бросилась женщина с ребенком. Хорошо, что ехали не быстро, водитель успел затормозить. Женщина не пострадала, но как она плакала, как кричала, когда ее оттаскивали от машины! Можно отнести это к психозу, а можно — к отчаянной, бессильной любви к родине.

Гибли люди — кто попадал под гусеницы и колеса, кто сам бросался, как эта женщина с ребенком. Морально нам было тяжело. После возвращения в Германию из нашего полка несколько человек отправили в госпиталь. Я подозревал, и слух был такой, что от увиденного в августе в Чехословакии у некоторых солдат и офицеров случилось расстройство нервной системы. Я не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел».

Казалось, случится непоправимое.

Николай Успенский вспомнил, как на пути от Кладно до Праги колонна растянулась, машина от машины шла в трехстах–четырехстах метрах. На одном участке стояла толпа. Пропустив первую машину, толпа сомкнулась, преградив путь остальным. Когда подъехали ближе, в руках людей увидели булыжники. Николай не успел испугаться, как машина вошла в толпу и с трех сторон посыпался град камней. Была слепая, безудержная ярость людей, готовых все разметать, разнести в клочья. «Не вздумай останавливаться!» — он крикнул водителю, прикрыв открытое окно сумкой с противогазом. Наконец, удалось прорваться и только за городом остановиться, перевести дух. Подошли другие бронемашины, солдаты выскакивали потные, возбужденные. Двое в роте оказались ранены в голову, несколько машин побиты. Как выяснилось, по вине головной машины колонна промахнула поворот, предстояло возвращаться к месту побоища. Разгоряченные солдаты настаивали: око за око!

Возник стихийный митинг. «Ну, мы им сейчас дадим!» — неслись голоса. И уже начали разворачивать машины.

Казалось, случится непоправимое. Куда-то исчез командир роты, командование принял на себя инженер-электрик полка капитан Шлапак. «Он выскочил из машины в каске, с пистолетом в руке, всех построил: “Ребята, надо успокоиться! Представьте, мы дома проснулись, а под окнами чужие танки. Разве людей не понять? Все по машинам! Объедем городок стороной…” Он был прекрасный человек, мы ему верили, и все обошлось. С тех пор, когда я думаю о совести русской армии, у меня перед глазами посреди дороги, в каске и с пистолетом в руке, весь в танковой гари капитан Шлапак, который не дал случиться непоправимому».

Капитан Шлапак… Шлапак… Когда я перечитывал это письмо Успенского, показалось, что я встречался с капитаном, с этой фамилией. Да что там показалось, я был уверен, что полузабытым капитаном мог быть только он, когда-то встреченный мною капитан — характер тот же!

Это случилось в верховьях Лены, когда летом 1967 года мы с друзьями сплавлялись на карбасе «Микешкин» до Ледовитого океана. Оставалось совсем немного до цели, когда ветры с гор понесли карбас на прибрежные пески. Наша посудина села на мель. Никаких сил не хватило бы нам, пятерым членам команды, вытолкать карбас против ветра к большой воде. Мы уже отчаялись, как слышим откуда-то с берега хриплый голос: «Эй, гвардейцы, подать трап капитану!» Утопая сапогами в мокром песке, по-медвежьи переваливаясь, к нам приближался армейский офицер в звании капитана. Откуда он в этом краю? Приехал на побывку к родным в рыбацкий колхоз? Мы спустили трап на песок. Капитан поднялся, каждому протянул руку, заглядывая в лицо: «Иван Иванович. Простой, как говорится, Иван!»

К тому времени на берегу собирались из окрестных мест рыбаки в резиновых сапогах и с длинными баграми. Мы спустились на мокрый песок, убрали трап и плечами навалились на борт. «Раз, два, взяли!» — командовал капитан, упираясь в бортовые доски руками и лбом. «И еще раз, взяли!» — капитан расстегнул ворот гимнастерки, засучил рукава кителя. Карбас чуть шевельнулся, и не давая ему опомниться, мы впечатались в борта плечами. Вода поднялась до верха резиновых сапог рыбаков, они вернулись на берег. С нами в воде остался Иван Иванович. Он упрямо, шаг за шагом, продвигался вперед, напрягая короткую сильную шею, наваливаясь на карбас всем туловищем. Его сапоги и галифе были под водой, уже достававшей ему до пояса, он уже скорее плыл, чем шел. «Еще раз, взяли!» — хрипел он, багровея.

Обессилев, он вернулся к берегу, снял китель, стянул сапоги, вылил из сапог воду, сбросил галифе, выжал их, разделся до трусов. И раскинув руки, снова вошел в воду. Никогда не забуду эту картину. Сжавшись от холода, капитан то ли шел, то ли плыл по воде и с криком «Россия не подведет!» наваливался рядом с нами на корму. «Давай, ребята, не жалей спины! Москва за нами!»

Карбас полз и полз по мелкому дну; когда мы совсем выбились из сил, и вода подступила почти к подбородку, и зуб на зуб не попадал, карбас качнул бортами. Он был на большой воде!

Кто мы были капитану, мы — случайные люди на Севере? Просто свои, свои люди.

«Вот такие капитаны снимают с мели всю Россию…» — заметил, выжимая джинсы, Евгений Евтушенко, один из нашей команды.

Шлапак… Шлапак на забитой бронемашинами дороге от Кладно к Праге… Снова перечитав письмо Успенского, я зарылся в свой архив и в бортжурнале карбаса «Микешкин», нашел имя нашего спасителя в низовьях Лены. Увы, очень похоже, но не Шлапак. Наш был Шейпак. Капитан Советской армии Иван Иванович Шейпак.

Два эти человека, один из чехословацких писем солдата, другой, встреченный мною на Севере, остаются в моей подкорке навсегда совмещенными в одном служивом человеке России, верным долгу, совести, чести. Не знаю, как лицами, но натурой оба в прадеда, капитана Тушина из 1812 года, артиллериста на поле у деревни Бородино.

Сейчас, когда я пишу эти строки в другом, сильно изменившемся мире, занозой сидит в подсознании обращенный к себе вопрос: зачем вспоминать о временах, уплывших в небытие…

Сейчас, когда я пишу эти строки в другом, сильно изменившемся мире, занозой сидит в подсознании обращенный к себе вопрос: зачем вспоминать о временах, уплывших в небытие, вряд ли способных послать сквозь толщу лет прагматический, о чем-то предупреждающий, небесполезный сигнал? Эпоха ушла в прошлое, но не исчезла из генетической памяти, живет в наших предрассудках, в стереотипах восприятия, в мифах о народах и странах. И все-таки устная история, передаваясь, от чего-то может уберечь.

Расскажу об исповеди генерал-майора Александра Антоновича Ляховского, участника войн и локальных конфликтов в  Афганистане, Чечне, Прибалтике, Анголе, Эфиопии, автора серьезных книг и главного редактора известного журнала. Он почти забыл, никогда не вспоминал, как двадцатидвухлетним лейтенантом, окончив в 1968 году военное общевойсковое училище, получил назначение в Прикарпатский военный округ, принял под свою руку мотострелковый взвод (27 солдат) и, не успев к ним присмотреться, 20 августа со своим взводом двинулся на Чехословакию. От места дислокации в Мукачево взвод на трех бронетранспортерах шел в составе 149-го полка 128-й дивизии через Чоп и Кошице в Южную Чехию, в район Ческе Будеёвице. Всю дорогу лейтенант следил, чтобы у солдат не было соблазна сделать выстрел. Хотя с собой везли боеприпасы в немалом количестве, был строжайший приказ не стрелять.

Через несколько дней колонна подошла к австрийской границе в Южной Чехии, неподалеку от городка Ческе Будеёвице, когда-то известного торговлей солью и серебром, вошедшего в историю первой в Европе (1832) железной дорогой на конной тяге, связавшей чешский город с австрийским Линцем. Полк разбил палатки в лесу, взвод в составе полка четыре месяца наблюдал за австрийской границей и нес охрану командного пункта полка.

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

То ли по молодости, когда жизнь только начинается и все вокруг прекрасно, то ли по той причине, что со школьных лет чехи вошли в сознание как очень близкий славянский народ, но уже в начале перехода, оказавшись в Кошице, лейтенант был удивлен тем, с какой раздраженностью чехи и словаки встречали советских солдат, которые ничего плохого им не сделали. Мало ли что происходит между политиками, между властями, но причем тут солдаты, выполняющие приказ? А люди вытаскивают из брусчатки камни, швыряют в машины с солдатами, разбивают стекла, шлют ругательства, вымещая свою ненависть к политикам на безответных солдатах, вчерашних школьниках и молодых рабочих, растерянно смотревших вокруг.

Сегодня генерал понимает, откуда была болезненная ненависть чехов и словаков к вошедшей к ним армии, но это не помогает освободиться от возникшего тогда в молодой душе психологического надлома. Последующие встречи надолго вытеснили былую к этому народу симпатию. Будь они враги, не так было бы обидно, но это же «наши» чехи и словаки.

Этнонациональная картина мира многим представлялась в виде пирамиды, на вершине которой «старший брат», а место остальных зависит от близости к «старшему».

Этнонациональная картина мира многим представлялась в виде пирамиды, на вершине которой «старший брат», а место остальных зависит от близости к «старшему». Братья-славяне ближе многих, но вот мы пришли, пусть в танках, но ведь не стреляем, с добром шли, с освободительной миссией, помочь хотели, а они в одну ночь забыли русский язык.

«Знаете, что всего больше задело? Говоришь с человеком, а он смотрит на тебя как на ничтожество, ты для него, цивилизованного, не существуешь. Ты существо даже не третьего, а десятого сорта. Никто!


image description
image description

Говорят, во времена протектората, когда немец входил в помещение, люди вскакивали с места, не дай Бог было вызвать его неудовольствие. А тут заходишь в магазин, продавщица тебя в упор не видит, тебя не существует. И ведет себя так, потому что ты ей не опасен. Знай она, что я могу выхватить из кобуры пистолет, а продолжала бы презирать “оккупанта”, я бы ее даже зауважал. А вот так, когда ей ничего не грозит, и она об этом знает, и демонстрирует свое высокомерие, свое презрение, это вызывало ярость; у меня, молодого, нервы были на пределе, и если бы не запрет стрелять, я не знаю, вряд ли бы удержался…».

Генерал долго не может успокоиться.

«Я бывал в разных странах, но только к чехам возник психологический барьер. У меня в доме нет ни одной вещи чешского производства, не хочу напоминаний. Умом понимаю, отрицательный личный опыт надо забыть. Не получается!».

Советские офицеры и солдаты выполняли приказ добросовестно, но без энтузиазма. Это не Отечественная война; воевать без подъема, без «Вставай, страна огромная…» можно, но радости победно обнимать однополчан и с гордо поднятой головой возвращаться на родину, — от вторжения в Чехословакию такого счастья не было.

Не было радости и в душе капитана Эдуарда Александровича Медведева, когда в числе первых он со своей частью ворвался на улицы Праги, захватил ратушу, взял под арест мэра (приматора) города, всех его сотрудников.

Начальник штаба дивизиона, он нес службу в Северной группе войск, его часть стояла под Берлином. В июле всех вывезли на мариенбургский полигон для боевых учений с применением ракет. Не успел дивизион вернуть на места свои восемнадцать 122-миллиметровых гаубиц, капитана вызвали в штаб армии. Там оказалось еще пять офицеров из других частей. Начальник штаба 20-й армии генерал-майор Радзиевский назначил над ними старшим подполковника Иванова и приказал шестерым офицерам срочно выехать в район Дрездена. Они попали в палаточный лагерь советских и немецких дивизий. Там прибывших объявили направленцами; каждому дали подразделение для быстрого захвата и охраны особых объектов в Праге.

«В дрезденском лагере не понимали, кто мы и откуда, полагая, что мы группа крупных чекистов из Москвы. Сами мы, как нам было приказано, молчали. Отправляться на задание мы должны были по сигналу: «Желтые листья».

Сигнал «Желтые листья» прозвучал по войсковому радио 17 августа.

Сигнал «Желтые листья» прозвучал по войсковому радио 17 августа.

Частям предстояло блокировать в Праге важные стратегические объекты, а направленцам надо было прибыть к месту заранее, стремительно, первыми, и удерживать объекты до подхода главных сил. Каждому офицеру-направленцу вручили лист крупномасштабной карты на русском языке. На карте Медведева красным кружком была обведена ратуша — там мэрия города. У других в кружках оказались резиденция Дубчека, Вацлавская площадь, телецентр, предместье Праги (там стоял чехословацкий танковый полк)… «Все это с ходу надо было взять под охрану. Мне дали танковую роту, стрелковый батальон, потом подключили взвод десантников. При нас был также противотанковый взвод и зенитный взвод… У кого, например, Вацлавская площадь, тому войск давали побольше. Все командиры частей были в нашем распоряжении, у направленцев. Мы спрашивали, можно ли применять оружие. “По усмотрению”, — отвечали нам».

Направленцы с командирами частей обошли колонны, проверили готовность — запас продуктов, воды, походные кухни и т. д.

20 августа 1968 года между 17 и 18 часами поступил приказ: по машинам!

Перед границей с Чехословакией колонны остановились. Было часов 10–11 вечера. В чем дело? Бежит подполковник Иванов: «Давайте выгружайте своих солдат, командуйте — к бою готовсь!» Прошел слух: будто чешская танковая дивизия под Прагой вышла на боевые порядки, у нее 350 танков. Солдаты стали выскакивать, готовиться к бою. Медведев обходил подразделения. У пехотинцев дрожали руки, не получалось вставить в гранату запал. Гранатами в армии редко пользуются, даже на учениях. Для большинства это было трудно и опасно. Многим Медведев сам помогал. Почти час готовились к бою, но тревога оказалась напрасной.

У полосатого шлагбаума стояли чешский пограничник и советский солдат. Они вдвоем подняли шлагбаум, и колонны пошли. Был час ночи.

Медведев осмотрелся; слева, справа, впереди — сплошной дым, назад повернешь голову — колоннам не видно конца. На всех дорогах танки, бронетранспортеры, крытые бортовые машины с пехотой. Горький воздух забивает ноздри. Сквозь ночь, дым, грохот отовсюду слепят прожекторные лучи. Низко над головами шли самолеты. Это прибывали и прибывали десантники. На дороге от аэропорта Рузине к Праге десантники «выкидывали чехов из легковых машин, автобусов, грузовиков. Захватывали все подряд транспортные средства, даже с иностранными номерами. Просили выйти, сами садились за руль, а при сопротивлении отбирали ключи. Потом беспризорные машины долго собирали по всему городу».

Было пять утра, когда подошли к Праге.

«Дорога поблескивала булыжником. Чуть пережмешь скорость, машина на булыжниках вращается, как юла. Для танкистов, привыкших ездить по полям, по грязи, по рытвинам такая дорога оказалась испытанием. Сколько-то танков сползало в кювет. Их потом вытаскивали шедшие в арьергарде специальные части. Когда пришли на место, свою танковую роту я не мог собрать; ее разбросало по кюветам. То неисправности в двигателе, то оплошность водителя. Один танкист не сумел справиться с машиной и на дороге задавил девочку. Колонны шли, не останавливаясь».

Танки поднялись на возвышенность.

Виднелись улицы старого города, красные черепичные крыши, готические шпили костелов. Часов в шесть утра рабочий класс шел на работу, не обращая внимания на танковые колонны. Некоторые смеялись и, глядя на танки, крутили пальцем у виска. Но скоро прохожие становились другими; выходили на дорогу, окружали танки, мешали следованию, а в руках плакаты: «Возвращайтесь домой! Вам здесь нечего делать!», «Убирайтесь вон! Долой из Праги!»

«Зачем вы пришли? Ведь вы наши друзья. А друзья не приходят в гости с оружием…»

Людей становилось все больше, трудно продвигаться. Медведев приказывает выстроить БТРы в три ряда, уступами, по ширине улицы, и идти на первой скорости поочередно. Когда прохожие одну машину держат, две другие продвигаются, потом подходит третья. У Медведева на БТРе люк открыт, он наблюдает за происходящим, высунувшись из машины. Кто-то схватил рукой его погоны. Прикрыв люк, он по рации дает команду быть осторожными, ни в какие контакты не входить. У каждого задача скорее выйти к объекту, указанному кружком на карте. «Мы движемся к своему. Наконец, выходим в нужный район. Кругом толпы народа, полно наших войск. Я останавливаю бронетранспортер, спрыгиваю на площадь, зову к себе автоматчиков и десантников. Появляются человек десять. Я обвешан гранатами, рукава закатаны; со стороны, видимо, выгляжу, как фашист. Куда ни посмотрю, моей мэрии нет. Люди проходят мимо, смеются. А я смотрю карту: где же мой объект? Останавливаю прохожих, спрашиваю — молчат.

Наконец, из толпы выходит, идет мне навстречу старушка с интеллигентным лицом, в белом берете. “Вы ищете мэра? — говорит с акцентом по-русски. — Идите за мной, только на расстоянии, чтобы люди не подумали, что я вас веду. А то разорвут на части. Я вам рукой покажу”. Мы проходим мимо Исторической библиотеки, памятника Яну Гусу, пересекаем Староместскую площадь, оказываемся у ратуши. Старушка незаметно делает мне знак рукой и исчезает в толпе».

Потом Медведев скажет, как трудно ему давалось понять ту седую чешку, когда на глазах охваченной ненавистью толпы, рискуя репутацией, а возможно и жизнью, она отважилась помочь советскому офицеру. Вряд ли ей нравились непрошеные войска, но над разными чувствами, ее охватившими, верх брало, видимо, ощущение стыда за внезапную дикость отношений между людьми, которые до этой проклятой ночи были братьями. Женщина страдала от людской озлобленности, независимо от того, на чьей стороне была правота.

«Я представитель Советской армии, мне приказано блокировать мэрию Праги», — сказал капитан Медведев приматору Людвику Черному. Приматор сочувственно улыбался: капитан годился ему в сыновья. «Ну что же, малыш, пойдем ко мне!» Капитан взял с собой двух автоматчиков, остальных оставил у входа, приказав проверить и блокировать все входы в здание. Поднялись на второй этаж. В кабинете приматор достал из буфета бутылку недопитого коньяка. «Мне нечем вас угостить, вы так рано пришли, обед подвозят позднее, но сегодня вряд ли будет обед, вы перекрыли все дороги». Капитан послал своего солдата принести поесть из полевой кухни. Солдат вернулся с буханкой черного хлеба, мясными консервами и флягой спирта. «Мы с приматором выпили и перекусили. Я говорю: пожалуйста, скажите своим служащим, чтобы никто из здания не выходил. У всех дверей мои часовые. Давайте договоримся: мы будем здесь стоять, а вы будете выполнять свою работу».

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

Приматор продолжал улыбаться. «Вы же победители, малыш. Как у русских говорят: “Против силы не попрешь?” Спросил, сколько времени все это может продолжаться. А мы только пришли, сами ничего не знаем. Я поставил двух часовых у входа в кабинет и разрешил часовым выпускать мэра только в туалет напротив».

Медведев обошел ратушу, поднял с солдатами на крышу пулемет. Со всех соседних зданий свисали полотнища и содранные со стен бумажные обои с лозунгами, для российских глаз очень неприятными. «Загадили Прагу, теперь возвращайтесь загадить свою Москву!»

Капитан Медведев вышел на Староместскую площадь.

Потом газета «Праце» напишет, как в восемь утра у памятника Яну Гусу соберутся сотни пражан. «Чехословацкий солдат и человек в гражданской одежде подняли на памятнике чехословацкий государственный флаг. Прямо под башней Староместской ратуши заслуженная артистка Власта Храмостова говорит советскому капитану:

— Зачем вы пришли? Ведь вы наши друзья. А друзья не приходят в гости с оружием…

Проход на Староместскую площадь со стороны Целетной улицы закрыт советскими солдатами. Над головой величественного памятника Гусу развеваются знамена. На одном углу площади граждане поют национальный гимн. Дискуссия с советским капитаном продолжается. Он говорит:

— Все будет в порядке.

Люди возражают:

— Но когда? Только когда вы уйдете домой.

Рассказывает капитан Медведев:

«Мы сидим сутки, двое… на площади полно народу. Спим, кто где. Я на диванчике в кабинете мэра, он тоже в кабинете пристроился. Все в таком напряжении, что даже не помню, спали ли мы.

Однажды, это было на второй или третий день, я беседовал на площади с молодежью — что творится в Чехословакии и почему мы вошли. Беседы были до хрипоты, но мирно, никто ничего. Школьницы поднимались на броню к солдатам, разговаривали. А в нескольких шагах группа девушек лет семнадцати-восемнадцати, на глазах наших молоденьких солдат с неподражаемыми эротичными ужимками раздевалась до трусов, весело кричала и подпрыгивала. На солдат было невыносимо смотреть. Особенно на ребят из Средней Азии. Они угрюмо отворачивались, но плоть брала свое, и минуту спустя украдкой посматривали на грешное представление, пока не спохватывались.

В это время из здания напротив ратуши раздался выстрел. Пуля задела ногу солдата, но не нашей, а соседней части. Подъехала машина, увезла раненого, но что тут началось! Со всех сторон солдаты мои и другие начали палить кто куда, наверх и вдоль площади поверх голов. Не знаю, как я уцелел, не попал под эти шальные пули. А тут еще танкисты заряжают орудие. Ну, думаю, не дай Бог. Это же ужас! Чехи стали прятаться под машины, на площади паника, стрельба идет сплошная. Рядом со мной солдат; диск один кончился, вытаскивает из сапога второй. Я ему: Подожди! Стоп! Прекрати стрелять! Смотрю, а пушка уже разворачивается. Бегу к ней… Кое-как все утихомирилось. Просто счастливая случайность, что никого не убили».

Три дня спустя в части капитана Медведева кончился паек. Приматор Черный отвел капитана в сторонку: «Что дальше будем делать, малыш? Хорошо, я посижу голодный, вы будете сидеть голодные. Но в мэрии есть женщины, у них дома дети». Медведев не знал, что делать, никакой связи с руководством армии. «Ну вот что, — предложил приматор, — давайте что-то предпринимать; я вас назначаю комендантом Праги».

Капитан тогда не знал, что командование группой войск назначило комендантом столицы и области генерала И. Л. Величко, командарма 20-й танковой армии. Забытый своим начальством, не имея представления, что вокруг происходит, Медведев стал строить планы, как навести в городе порядок. Чехословацкое руководство, по слухам, в полном составе вывезли в Москву. Управления частями фактически нет. «Не дай Бог, если бы чехи в те дни сплотились, как в свое время венгры, они перебили бы нас, и масса крови была бы», — будет вспоминать Медведев. А приматор повторяет: «Малыш, надо что-то делать. Я больше не могу держать здесь людей».

Медведев попросил связать его с советским посольством в Праге.

Трубку снял посол Червоненко. Так и так, говорит Медведев, я капитан, нахожусь у мэра города, здание блокировал, прошло три дня. Здесь много женщин — машинистки, уборщицы… Что делать дальше? Их выпускать? Держать? Ко мне обращается мэр: город остался без питания, машины не пропускают. Я мэру объяснил причину: бывают случаи, когда на продовольственных и санитарных машинах перевозят оружие, листовки. Но мэр спрашивает, что делать.

«Я не в курсе, что вы там находитесь, — отвечает посол. — Вы обращаетесь не по адресу». Медведев спрашивает: к кому же обращаться? — Посол повесил трубку.

Приматор помог Медведеву еще раз позвонить в посольство, военному атташе. «Знаешь что, капитан, — сказал военный атташе, — я ничего тебе приказать не могу. Сам видишь, что происходит. Действуй по обстоятельствам». Капитан стоял перед приматором в растерянности, не зная, что делать со свалившейся на него властью. То, что он три дня слышал на площади от чехов, взбудораженных приходом войск, не испытывающих страха, а смеющихся ему в лицо, унижало его. Как хорошо, думал он, что все это не видят близкие люди на родине.

Медведев попросил у приматора список руководства мэрии. Принесли листок с семнадцатью именами. «Ну вот что, — сказал капитан, — я отпущу по домам ваших сотрудников на свой страх и риск, кроме этих семнадцати. Лично буду у дверей проверять пропуска».

Капитан уже был на грани нервного срыва, когда на четвертый день в мэрии появились трое советских чекистов. Они выслушали капитана и дали пачку чешских крон — купить в буфете продукты для подразделения.

«Чекисты расспрашивали, не проходит ли в ратуше четырнадцатый съезд КПЧ. Мы обошли ратушу, соседние здания, вместе искали место съезда и подпольные радиостанции, но ничего не обнаружили. Перед уходом чекисты потянулись к книге на моем столе. Я взял ее в Исторической библиотеке на площади. Это был красиво оформленный альбом эротических рисунков. Один чекист сунул книгу под куртку. Куда, говорю, забираете, я обещал вернуть на место. «Капитан, — смеются, — ты молодой, обойдешься!»

На седьмой день появился подполковник Иванов. Медведев к нему: «Что же вы нас забыли?» Да я сам, говорит, мотаюсь без еды.

Наконец, стали подвозить продукты. Солдатам и офицерам выдавали папиросы «Беломорканал», по куску хорошей колбасы.

Настроение сразу поднялось, но не успели солдаты насладиться жизнью, как их послали на бронетранспортерах блокировать Высшую партийную школу.

Не могу вспомнить, какие глаза у солдат, успешно выполнивших свой долг в Чехословакии.

«Тут что-то не так, товарищ, — сказал мне директор ВПШ. — Я коммунист с подпольным стажем, с фашистами воевал, но такого нигде не видел!» — «Да что случилось?» — «Пойдемте…» Мы пошли по общежитию. Кошмар какой-то. Столы сломаны, у стульев ножки и спинки перебиты, художественные полотна покорежены, валяются пустые бутылки, подушки порваны, по комнатам летают перья. Столовая посуда разбита, ложки, ножи, вилки забили канализацию. Погром! Конец света!

«Чья работа?» — спрашиваю. Директор опустил глаза. «Чья работа, спрашиваю?!» — «Отдыхали ваши десантники…»

На десятый день подполковник Иванов приехал, собрал всю нашу команду — пять офицеров: «А теперь домой. В Германию…» Нашли своего водителя и двинулись, откуда пришли. На дорогах не разберешь направления, мы долго плутали, пока не вышли на Карловы Вары. А там рукой подать до Германии, до нашей Северной группы войск».

…Эдуарда Александровича Медведева, служащего из Одессы, прилетевшего на пару дней в Москву, я увидел в октябре 1989 года в редакции «Известий». Подполковник запаса, он десять лет как уволился из армии. После возвращения на родину в его переживаниях еще долго доминировали пражские видения: раздавленная под Прагой девочка, учиненный десантниками погром в гостинице ВПШ, стрельба на Староместской площади, смеющиеся глаза Людвика Черного, хороводы обнаженных чешек, смущавших солдат. Воспоминания, говорит, нарушают душевный покой, не дают спать. Смутная тревога распирает грудь, когда он слышит звук идущего на посадку самолета или лязг гусениц по бетонной дороге.

Психологи говорят, что легко отличают солдат Отечественной войны от солдат, вернувшихся из Афганистана: когда заходит речь о войне, у них разные глаза.

Я ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, какие глаза у солдат, успешно выполнивших свой долг в Чехословакии.

Они глаза опускают.

Леонид Шинкарев. «Прости нас, Прага...»

В навязчивых видениях, приходивших к Медведеву, загадочной оставалась улыбка приматора Людвика Черного. Почему хозяин миллионного города, одной из самых красивых столиц Европы, был с ним так спокоен и деликатен, и молодой оккупант, как на площади кричали капитану в лицо, для приматора был только малыш, чьи проказы вызывают не страх, а жалость?

В манерах приматора не было растерянности перед грубой силой; напротив, он светился спокойным и потому еще более очевидным превосходством, объяснить которое капитан себе не мог. Только много лет спустя, когда в СССР все переменилось, стали доступны запретные прежде книги, свободнее стали поездки за рубеж, перебирая в памяти чехословацкие события, капитан стал думать о том, что в пражской ратуше с ним рядом был человек, выросший в другой культуре. Даже на площади огромная толпа, возмущаясь, протестуя, ненавидя чужих солдат, почему-то не рвала на груди рубахи, не хваталась за дреколья, но смотрела вокруг с таким спокойным презрением, будто каждый с молоком матери усвоил стоящую перед малочисленным народом историческую сверхзадачу: самосохранение нации.

Но как понять постоянную улыбку приматора?

Не прошло двух лет после моих встреч с Медведевым в Москве, как в мае 1991 года по журналистским делам я снова оказался в Праге и, пользуясь случаем, пытался что-нибудь разузнать о приматоре Людвике Черном. Это было нетрудно, тут помнят старого человека, как в свое время ему доставалось за неудобные маршруты трамвая, снос старых домов, очереди на получение новых квартир, за массу других неотвратимостей в бережно хранимом древнем городе. Большинство говорило о приматоре с почтением: новые квартиры при нем получали каждый год сорок пять — пятьдесят тысяч семей, а в 1968 году при советской поддержке город стал строить метрополитен. И у всех в памяти, как утром 21 августа, когда мэрию контролировали солдаты капитана Медведева, приматор и его сотрудники нашли способ передать через газету призыв к городу сохранять порядок, и призыв был услышан.

В первые часы после вхождения войск были уничтожены или повреждены с десяток трамвайных составов и почти два десятка маршрутных автобусов, остановилось движение городского транспорта; национальное предприятие «Бензина» оказалось под началом вошедших войск, и на заправочные станции перестало поступать топливо. Самое обидное было, говорили мне, получить это от большого славянского брата. Но Прага все пережила, встряхнулась, старается забыть.

Мои друзья без труда отыскали в городе Людвика Черного, теперь главу чехословацкой торгово-промышленной палаты, и мы поехали к нему.

Сидим в большом кабинете.

Улыбка не сходит с лица Людвика Черного.

Он помнит появление капитана Медведева. «Приказом командования ратуша берется под охрану».— сказал капитан. — Я ответил, — пожалуйста, но что это значит? Капитан объяснил: никто не может выходить из ратуши или входить в нее. Я изумился: здесь городской национальный комитет, работает много людей, еще больше приходят в ратушу по неотложным делам. Капитан сказал, что должен выполнять приказ. но были женщины, у них дома дети. Он был великодушным, разрешил женщинам разойтись по домам. Я тогда подумал, что капитан все-таки рос в хорошей семье и у него была мама».

На второй или третий день в ратушу поднялись советские генералы, их сопровождали автоматчики. Надо было обсудить ситуацию в городе. Предприятия не работают, транспорт стоит, пекарни без муки, все перекрестки забиты танками. Сели обсуждать, как наладить подачу электроэнергии, развоз продуктов по магазинам, пропуск машин скорой помощи… Один из генералов (приматор не запомнил имя) потребовал устроить на Староместской площади митинг чехословацко-советской дружбы с участием московского ансамбля песни и пляски. Приматор долго подбирал слова поделикатнее, объясняя содругу генералу, что сейчас не лучшее время для концерта. Генерал удивился: «Это зря, отличный ансамбль!» — потом спохватился: «Ну, да! Я не сказал главное. Это будет шефский концерт. Бесплатно!»

Появился генерал-лейтенант И. Л. Величко, просит помочь солдатам помыться, постирать белье. «И хотя молодежь на улицах скандировала: “Ни один волос не упадет с головы оккупантов, но они не получат и глотка воды!”, было бы недостойным унижать обманутых молодых солдат, часто выходцев из деревни, не вполне понимающих, зачем их сюда привезли. Они тоже были заложниками, даже в большей мере, чем чехи, мы же у себя дома. Я дал городским баням указание по ночам принимать советских солдат».

На это решение, с которым не все в городе были согласны, повлиял один момент. Генерал Величко воевал за освобождение Словакии. Я не знаю, что с ним стало, говорит приматор, но что бы ни произошло, «нельзя потерять память и стать неблагодарным».

Я спрашиваю, каким в его памяти остался капитан Медведев.

«Что я могу испытывать к молодому человеку, вполне простодушному. Он плохо представлял, в игру каких политических сил был вовлечен. И если поступал не лучшим образом, то не от злобы, а от доверчивой натуры. Он видел мир глазами политработников и советских газет. Держа нас под арестом в мэрии и колеблясь, отпускать или нет женщин к детям, он твердо знал, что защищает великое дело Ленина и мировой коммунизм. Я не мог ему помочь, оставалось жалеть, как ребенка.

Однажды на Староместской площади у памятника Яну Гусу я рассказал капитану известную легенду о том, как нашего национального героя сжигали на костре. Когда занялся огонь, одна добрая старушка, желая сделать богоугодное дело, подбросила в костер и свою вязанку дров. Ян Гус ей улыбнулся: “О, святая простота…” Капитан Медведев, я думаю, тогда был слишком молод, чтобы понять грустную улыбку Яна Гуса».

#

Текст: Леонид Шинкарев

Иллюстрации: из книги Леонида Шинкарева «Я это все почти забыл…», «Собрание», Москва, 2008

Леонид Шинкарёв

 

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику

Мост через Байкал
| Литклуб

Мост через Байкал

Публицист Павел Новокшонов долго занимался историей освоения Сибири. Сам сибиряк, иркутянин, работал в Лимнологическом институте на Байкале. Затем, как репортер...