Казахстан: «Брат мой, враг мой»
Мир вне швейцарского кантона. Казахстан - взгляд изнутри Можно ли в одной статье рассказать все о многообразии одной страны? Едва ли. Но можно обозначить то главное, что есть в её медиальном пространстве: языке, искусстве, дискурсе. И проследить то общее, что важно для людей независимо от части света. Профессор из Казахстана Газинур Гиздатов дает нам такую возможность.
Казахстан — дискурсивный перекресток
В силу исторических, географических и, как следствие, геополитических причин Казахстан по-прежнему “дискурсивный” перекресток. Реалии таковы, что страна в значительной степени — продолжение российской миссии на Востоке, несмотря на уже двадцатипятилетнюю историю независимости.
Из идеологических «новинок» последнего времени — обтекаемые идеологемы: «новый казахстанский патриотизм», национальная идея — Вечная земля.
Идеологемы созданы с претензией на проектируемое будущее. При этом в массовом сознании очевиден крен к ценностям советского прошлого. Сама социальная природа казахстанского общества оказалась предрасположенной к такому повороту. В свою очередь социально-политическая архаика не могла не отразиться в культуре, языке и медиальном пространстве.
Население Республики Казахстан, по данным Комитета по статистике Министерства экономики, составляет более 18 миллионов человек, из которых 66,48% — казахи; 20,61% — русские (из них — способны читать и писать по-казахски – 6,3%).
На 2018-2019 учебный год Министерство образования и науки Республики Казахстан зарегистрировало 3845 школы с казахским языком обучения; 1510 школ — с русским языком обучения.
Реальность такова, что Казахстан — полиэтничная постсоветская республика, в которой можно признать состоявшимся строительство национального государства с выраженным казахским этническим ядром.
Неизбежен вопрос — что есть в казахстанском медиальном пространстве? Есть казахский и русский этносы и соответственно казахский и русскоязычный дискурсы. Разделение казахстанского общества на два культурно-информационных пространства: казахскоязычное и русскоязычное – можно принять с некоторыми уточнениями.
В свое время два пространства несли обществу разные ценности, разные символы, разные модели поведения. Русскоязычное пространство до 1995-2000 годов воспринималось в стране как критическое, открытое новым явлениям, а казахское рассматривалось как боязливое, консервативное, подчиняющееся, иерархичное.
Декларируемая некогда казахстанская «граница» на сегодняшний день – языковое разграничение на два пространства: русскоязычное и казахское – уже таковой не является. Естественно, языки не слились. Речь о другом.
Сошлемся на любопытное замечание Ильи Бакштейна: «Если, согласно Лакану, бессознательное – это речь Другого, то можно сказать, что Коллективное бессознательное нерусскоговорящих народов СССР было структурировано по моделям русского языка». Языковое мышление русскоязычных и казахскоязычных жителей Казахстана отражает сложившийся еще в советские годы процесс русификации коренного населения бывшей советской республики.
Поясним: сложившаяся в 60-е годы прошлого века демографическая ситуация со значительным преобладанием русского населения привела к быстрой русификации местного населения. Русификации казахов способствовала также эффективная советская система образования.
Безусловно прав, но только с позиции современной идеологии, культуролог Ауэзхан Кодар: «Что касается казахстанской культуры – это плод, возросший в тепличных условиях демагогической «новой общности – советского народа» и потому абсолютно лишенный самобытного культурносозидающего пафоса».
«Шала казах» — кто и откуда?
Для обозначения казахов, не владеющих казахским языком, был изобретен термин с явно негативной окраской — «шала казах» (дословно «неполный» казах). Необходимо объяснить сам феномен появления в еще советском Казахстане казахов, не знающих казахского языка и говорящих только на русском – «шала казахов».
Историки традиционно относят возникновение «шала казахов» к шестидесятым годам прошлого столетия как результату проводимой тогда политики освоения целинных земель. Масштабное переселение русских в Казахстан создало ситуацию, когда коренное население стало на долгие годы национальным меньшинством, ситуация изменилась лишь в последнее десятилетие.
Тогда и была избрана следующая жизненная стратегия, во многом определяющая современные социальные и психологические реалии: либо закрыться, обособиться и бойкотировать новую действительность, либо постараться эту действительность понять и интегрироваться в нее. Большинство из оказавшихся в данном положении казахов выбрало второй вариант.
В первую очередь это выразилось в формировании национального мировоззрения собственных детей. Русификация была быстрой и качественной, ее последствия очевидны для современных реалий. При этом существование в русскоязычном социуме логическим образом отразилось и изменило социоментальные установки казахов. Наиболее очевидное из этого ряда: культурная русификация и рационализация сознания. К чему это сводится уже в постсоветский период?
Специалистами по анализу социальной практики Казахстана было дано обозначение формирующейся на глазах общности как «мещанство», уточним, негативной оценки за этим обозначением нет. В подобной общности четко прослеживаются доставшиеся из советского прошлого и не утратившие актуальности советские идеологемы, в том числе догматизм и поверхностность мышления.
Их языковую репрезентацию можно обнаружить и в текстовой практике современных школьных и вузовских учебников и даже в репертуарной политике казахстанских театров. Пожалуй, наиболее вычисляемо следующее: в казахстанском массовом языковом сознании нет «мифов»; по сути, нет идеологических и культурологических стереотипов.
Блеск и нищета постсоветского
Вне разного рода оценочных постулатов постсоветская идентичность, выраженная в казахстанской культуре – это по-прежнему переходная идентичность, она априори конфликтна и негативна по определению. Постсоветскость — это не только временное обозначение, это, по всей видимости, устойчивый гибрид советского (институционального и культурного) и того, что возникло в результате распада Советского Союза.
С другой стороны, идеологическое наполнение казахстанских реалий советским содержанием и оценкой неизбежны. Собственно, постсоветскость стала реальным смыслом казахстанской власти. Смысл, который казахстанской власти хотелось бы изменить, перекрасить.
Наши же реалии позволяют говорить только о состоявшемся косметическом «ремонте» советского опыта. При этом внутри самого государства пока не создано единого культурного и даже ментального пространства, которое могло бы сформировать общие для всех национальные ценности.
Очевидная в России и Казахстане актуализация советских образов и символов иногда и вовсе лишена идеологической составляющей. Одна из немногих германская исследовательница, основательница теории культурной памяти Алейда Ассман обоснованно указывает на объективный и неизбежный характер селективного воспроизводства прошлого. Она же отмечает эту тенденцию в ряде европейских стран, России и Америке.
Любопытно, что, например, в казахстанском молодежном сленге наиболее частотными оказываются следующие слова-клише: «цивильно», «грамотный», «беспонтовый», «нечто», не совпадающие с российской практикой молодежного сленга. В российских реалиях более популярными оказываются слова «правильный», «пафосно», «жесть» — протестные по жизненным установкам хотя бы в силу возраста.
В любом раскладе даже в казахстанском молодежном языковом сознании обнаружить проявления культуры постмодерна, в том числе какие-либо молодежные критические установки или же следование определенной идеологии не представляется возможным.
Так что же есть «культурно-дискурсивная» история Казахстана конца XX и начала XXI веков: от перестройки до середины двухтысячных? Каковы функции политико-идеологических дискурсов и визуальных практик?
Проекты и прожекты
По всей видимости, три проекта — евразийский, пантюркский и либеральный — являются тем самым интертекстом, который определяет политические, социальные и культурные границы и пристрастия всего казахстанского общества. Проекты имеют свое историческое прошлое, определяют реальную политику и находят свое медиальное отражение.
Евразийский проект полностью состоялся в официальном русскоязычном дискурсе, но не нашел вне политической риторики внятного отражения.
Пантюркский близок к национал-патриотическому, популярен в казахском дискурсе, особенно в визуальной арт-практике.
Либеральный проект лишь намеком присутствует в политическом дискурсе, больше отмечен в артдискусе (через и посредством деколониальных тенденций).
Все три проекта – это одновременно постоянные константы и границы, за пределы которых «носители» этих дискурсов предпочитают не выходить. Точнее всего суть происходящего в дискурсе может быть объяснена в перспективных арт-терминах, пересекающихся со всеми заявленными проектами.
К таковым казахстанский теоретик и практик современного искусства Валерия Ибраева относят следующие культурные концепты:
«матрица социализма на земле кочевников»
«либерализация и национализм»
«суверенитет в бронзе»
«higt-tech и феодализм»
«критицизм»
«этнофутуризм».
Данные концепты, представленные в историко-культурной последовательности, легко поддаются и визуальной верификации. Представленные собственно культурологические формулировки и термины очень точно характеризуют и объясняют сами тенденции и образчики официального и массового дискурса и культуры – идеологические «продукты» нашего времени: от сохранившихся советских штампов, влияния западного дискурса до создающейся на глазах национальной идентичности.
По сути, после убыстренного прохождения всех обозначенных историко-культурных этапов и невнятно осмысленных политических проектов, мы сейчас наблюдаем неловкий возврат к соцреализму, и даже с повторением базовой задачи социализма – производство социализма через переработку «реальности» в идеологически значимый продукт, дополняемый цензурой и государственным контролем.
В современном казахстанском культурном дискурсе во всех его конкретных проявлениях наиболее очевидна следующая стратегия — антропоцентризм истолкования, когда всегда есть «мы» и «они». Такая однозначность подводит к упрощению дискурса. Общая тенденция современных казахстанских традиционных и новых медиа, арт-продуктов – преобладание над аналитическим жанром поверхностной публицистики.
Идеологическая вторичность и национальное мифотворчество являются определяющими чертами уже собственно казахского арт-дискурса. Интенции казахского медиального пространства — архаизация настоящего и актуализация прошлого. Оно одновременно отражает традиционное сознание (примитивно-групповую идеологию) и советский опыт. Из этого же ряда проникновение мифологических стереотипов восприятия исторической действительности в учебно-образовательный процесс (современные казахстанские учебники по истории и литературе).
В заключение — изображения, открывающие книгу российских географов об урбанистическом состоянии Казахстана («Эволюционная урбанистика Казахстана ХХ и ХХI веков: картографическое и сетевое моделирование, социально-демографическая динамика, экологическая история», Москва, 2017).
Решение банальное и вывод очевиден, но пока, к сожалению, точен.
Собственно, функциональный анализ любой медиальной культуры требует аналитического подхода к тексту самого корпуса этих текстов. В перспективе видится необходимым как «горизонтальная» репрезентативность (все виды медиа и культуры), так и «вертикальная репрезентативность» («высокие» и «низкие» тексты и образцы культуры, паранаучные труды).
#
Текст: Газинур Гиздатов
- Некий Маслов: ирония и поэтика полузабытого художника - 6 февраля 2024
- «Я шла…»или два отклика на книгу Марины Охримовской - 23 ноября 2021
- Казахстан: «Брат мой, враг мой» - 6 декабря 2018
Изображения предоставлены автором текста:
Ербол Мельдибеков. «Брат мой, враг мой». (Aspan Gallery)
Павел Зальцман. «Юрта. Эскиз к кинофильму «Поэма о любви», 1953. (http://pavelzaltsman.org)
Саид Атабеков. «Сын Востока» как своего рода рассуждение о перекрестке культур. (Aspan Gallery)
Монумент независимости Алматы.
Астана, 2013. (Дмитрий Чистопрудов)
Из книги «Эволюционная урбанистика Казахстана ХХ и ХХI веков: картографическое и сетевое моделирование, социально-демографическая динамика, экологическая история», Москва, 2017.
Поделитесь публикацией с друзьями