Сентябрь, прощай!
Столичный житель, высокий, стройный, ловкий, он выглядел уверенным, целеустремленным. Черные густые волосы стриг коротко. Его нерусское, горбоносое, резковато очерченное лицо смягчали большие по-женски ласковые, близорукие глаза, которые он прятал за стеклами очков, и веселая улыбка красивых, ярких губ.
Познакомились они ранней осенью в одном из московских вузов.
Во всем облике ее, двигалась она или замирала, о чем-то задумавшись, была какая-то напряженность, словно невидимую струну натянули внутри. Ее фигуру можно было назвать совершенной, если бы не легкая сутулость. Миловидное лицо обрамляли золотисто-русые волосы. Заплетая их в тяжелую косу, закалывала на затылке.
Не заметить ее было трудно. Он и заметил. Обменялись десятком незначительных слов, парой вежливых фраз. Оказалось, есть общие приятели. Ей запомнился теплый свет его лучистых глаз. А в его альбоме появились фотографии, где среди других участников встречи была запечатлена и она.
И были незначительные заочные дела, телефонные разговоры, которые помогли им не забыть друг друга. Между прочим, через знакомых она выяснила, что он холост, занимается фундаментальными науками, и ему прочат большое будущее. А он при случае узнал – она дважды была замужем, теперь одинока и что характер у нее не сахар.
Следующая встреча состоялась через год.
Собираясь в Москву, она сразу вспомнила о нем и, надеясь узнать лучше, решила у него остановиться. Так вот запросто и напросилась. Он не был «против». Он был «за» познакомиться ближе. В первый вечер говорили обо всем и ни о чем. Устала с дороги, но никак не могла уснуть, и старалась не ворочаться, чтобы не потревожить чужой покой. А он в другом углу комнаты тоже долго не смыкал глаз, прислушивался к биению своего сердца и дыханию гостьи.
Проснулись одновременно, наскоро позавтракали и разбежались по делам. А вечером сошлись снова. Но теперь при первом взгляде на него ее охватило непонятное волнение, еще неосознанное предчувствие возможности других, более близких отношений. На ночь устроились, как накануне. И затаившись в своей постели, она страстно желала (как она желала!), чтобы он услышал, понял ее.
Ему не спалось. Он хотел эту женщину. Но что-то мешало. Уж слишком просто. Ведь может и не согласиться. И как это будет выглядеть? А если… Решился. Подошел к ее дивану, присел на корточки, наклонился близко-близко и прошептал: «У тебя шикарное тело. Я хочу провести с тобой ночь».
Слова покоробили ее. Но разве хотела не того же? Так к чему притворство? Улыбнулась, погладила его шелковистые волосы, приникла к открытым для поцелуя губам.
И были еще два вечера… и две ночи. Затем она засобиралась в свою провинцию. Расставались в сумерках скоро и суетливо. Она болтала о пустяках, а он больше молчал, отвечал односложно, порой невпопад. Чувствовал, надо бы сказать что-то важное, что-то им самим еще непонятое, но уже мучившее его.
Проводив ее и так и не найдя нужных слов, долго бродил, вслушиваясь в звуки ночного города, словно боялся вернуться в квартиру, где только что была она, и где самый воздух еще хранил ее запах и тепло.
Вскоре от нее пришло письмо. Ему запомнилась строка: «И лишь одна мысль, одна мысль тревожит меня, то, что не могу тебя обнять». Ответил. Завязалась переписка. Через месяц она опять была в Москве. Теперь он ждал ее с другим чувством, сожалел, что их многое разделяет. А она искала встреч, возвращаясь к нему снова и снова. Он был и рад, и не рад (ведь он хотел только ночь!), а ее фантазии порой почти пугали его.
Однажды, перебирая бумаги, наткнулся на какие-то заметки. Она писала неровным, торопливым почерком: «Как непросто быть терпимым к желаниям, устремлениям чужой воли! Как трудно любить душу ближнего, не пытаясь перекроить на свой манер!
Жить с тем, кого любишь? Любить того, с кем живешь? Вот в чем вопрос. Еще загадка: лишь начинаешь жить с любимым, и душу гложет сомнение, а любишь ли? Она ведь хрупкая, живая – изменяющаяся помгновенно способность душевно радоваться другому во всех его проявлениях. А если мне не дано? Может, я убогая такая уродилась, и это мой крест – жить без любви».
Перечитал еще и еще. Он-то был убежден, что умение жить подразумевает способность смеяться. Как, в сущности, мало знал он эту женщину, женщину, которую, как думал, он ощущает.
Ему нравилось беседовать с ней.
При случае она любила пофилософствовать. Легко раздражаясь и сердясь за это на себя, от чего загоралась еще больше, доказывала, что время – одно из величайших заблуждений человечества. Мол, нету никакого времени. Люди придумали его исключительно для удобства описания природных явлений. И если уж признавать всесилие и всемогущество времени, то и древних языческих богов, и Магомета, и Будду, и Христа.
Ей нравилось повторять: «Я рождена для счастья, как птица для полета». И, мол, будущее за наукой «быть счастливыми». Называла себя хозяйкой своего произвола и послушной слугой совести. И сужая в щелки зеленоватые глаза, словно грозясь кому-то неведомому говорила, что совесть выслеживает на любом расстоянии, через все звездные скопления, ни на мгновение не оставляя вне своего света.
Он не спорил и не задумывался, прилаживала она к своей жизни готовые формулы, как платье с чужого плеча, или дошла, доболела сама. Да ему это было и неважно. Изучал ее словно стихийное явление, волею судьбы вторгшееся в его размеренную жизнь и невольно замечал, что нуждается в ней.
Теперь они оба искали встреч и тосковали в разлуке. Звал ее в Москву, но как-то неуверенно, словно шутя. А она хотела, что бы позвал всерьез, навсегда. А он не мог, был не в силах ни порвать с ней, ни забрать к себе. Эх, если бы обстоятельства решили за него!
Ей нравилось красивое. Купил к ее приезду два хрустальных бокала. Высокие, дивной резьбы, при ударе они издавали тонкий протяжный звон и казались хрупким чудом. В первый же вечер она случайно задела один – бокал упал, разбился. Было обидно и жалко, от огорчения у нее заломило в висках. Он ничего не сказал, только привлек к себе, как бы стараясь защитить от неведомой беды.
В столице ей было особенно одиноко. Громадный, шумный, словно содрогающийся в конвульсиях, город казался хищным завороженным зверем. Подземные тоннели метро с их грохотом и скрежетом, мельканием света и тьмы виделись опасными лабиринтами. Столпотворение зданий, людей, автомобилей, казематы, палаты, храмы, погосты, месиво блеска и нищеты… все это утомляло и угнетало её.
Как-то раз, когда одна гуляла по московским улицам, напугал нищий. В переходе метро на Чеховской неряшливый уродливый старик скомкал в ладонях отравленный миазмами большого города воздух и бросил в неё. И точно что-то горячее ударило в грудь.
А вечером внезапно слегла. Лихорадило, нестерпимо болело горло, дышала с трудом. Он не отходил от нее всю ночь. К утру стало легче, выздоровела на удивление скоро.
И вновь мучительное расставание, прощальный взгляд сквозь вагонное стекло, случайные попутчики в купе дальнего поезда и долгая изнуряющая дорога под стук вагонных колес.
Однажды ей приснился сон. Очень странный, по правде говоря, сон.
Он отдыхал на каком-то горном курорте. Давно не виделись и, сговорившись заранее, собирались провести вместе неделю. При встрече неожиданно выяснилось: он не может остаться, должен ехать срочно, прямо сейчас – ведь это естественно, – и она, конечно, понимает, рано или поздно так должно было случиться.
Во сне он уж не тот, каким знала его, розовощекий романтический юноша, а дородный, холеный, знающий себе цену мужчина лет за сорок. Но это все же он. Рядом с ним чувствовала себя старушкой.
Уехал. Осталась одна. Вышла на террасу небольшого домика, расположенного на горном склоне. Вокруг буйствовал красками осенний лес. Вечерело. Воздух был чист и прозрачен. Деревья подступали к дому так близко, что к ветвям можно было дотянуться руками. Сквозь листву пробивались последние лучи уходящего солнца. И она понимала – больше они никогда не увидятся, и что он оставил ее здесь умирать.
Вернулась в дом, достала свечу.
– Здесь иногда отключают электричество. Надо приготовить свечи, – подумалось ей.
Сон запал в душу — (предвидеть неизбежное не так уж сложно).
Судьба вновь свела их в конце сентября.
В тот день они встали поздно. Из уютного тепла постели выбирались неохотно – в крохотной квартирке под крышей многоэтажного дома зябко.
В подогретый лаваш завернула ломтики нежно-розовой ветчины, желтого пикантного сыра, заправила острым красным соусом. Согревались горячим, горьковатым чаем.
У него с утра были неотложные дела, уходил первым. Вышла на балкон, чтобы послать ему на прощание воздушный поцелуй. Бр-р-р. Влажный, плотный, почти морозный воздух моментально остудил ее голые коленки, нахально забрался под юбку. Мгновенно замерзли руки. Скорее в тепло!
На встречу с ним спешила под золотым листопадом кленовых листьев в жарких объятиях шерстяного платья. Город был залит солнцем. Дышалось легко. В душе мириады хрустальных колокольчиков звенели нежно и тонко. И казалось, эта едва уловимая мелодия вырывалась из груди, уносилась выше, выше – до синего неба, дальше, дальше – до белого облака…
Еще была свинцово-голубая стылая гладь озера в желто-багряной раме лиственных лесов, водная станция, небольшое, грациозное, легкое как стрела суденышко. Натянули тугие треугольники белых парусов. Яхточка неслась в веере крупных тяжелых брызг, подгоняемая порывами студеного ветра, сильно кренилась, казалось, вот-вот зачерпнет воды полным бортом. Но он управлял парусами уверенно, быстро, и эта уверенность передалась ей.
А небо хмурилось. Вдруг сорвался град – белые льдинки сыпали и сыпали. Неожиданно горизонт прояснился, и над водной гладью заиграла яркая семицветная радуга. Загадывали желания. Каждый свое, сокровенное.
Домой добирались на метро. Ей были неприятны уходящие в черный зев тоннеля рельсы и голос диктора: «Осторожно, двери закрываются».
Угас последний сентябрьский день.
Ночью ее знобило. Заснула, прижавшись к нему как котенок.
И вновь приснился странный сон.
Они стояли на вершине холма. Было облачно и ветрено. Внизу – весь мир.
– Ты любишь меня? – спросила.
– Не знаю, – ответил он.
Проснулась опустошенная. И снова – проводы.
Поезд прибывал рано утром. Каким бы длинным не было путешествие, дольше всего поезд идет вдоль перрона. Покинув, наконец, вагон в своем родном городке, почувствовала себя неуютно, словно на нее кто-то смотрит. Оглянулась – это были горы.
День за днем она без него не жила, а выживала, сознавая, что нынешнее состояние есть ничто иное, как болезненное наваждение. Потребность видеть, слышать, чувствовать его стала чуть ли ни смыслом жизни. А по ночам терзали страхи. Ведь разлука почти как смерть. Только смерть – навсегда.
А он любил, тосковал, по привычке много работал. Ждал. Знал – когда-то это кончится. Надо только дожить. Пришла долгая зима с обильными снегопадами и розовыми рассветами в сизой, морозной дымке. Холодными вьюжными вечерами ему особенно упоительно мечталось о жарком лете.
И лето наступило. Для него – в чужой, далекой стране, куда уехал надолго, возможно, навсегда.
2002
#
Текст: Марина Охримовская
Фото: Ольга Вартанян
ШАРОВАЯ ЭМОЦИЯ
Кто был на концерте или спектакле, хорошо это знает. Когда эмоции, кажется, в воздухе летают, и люди вместе смеются и плачут. Мне довелось побывать в ситуациях, когда невольно задумаешься о чудесах.
В те юные годы я жила в доме на берегу моря в комнате с коммунальной кухней, где была одна мойка для посуды с холодной водой на пять семей, пять газовых плит, пять столов, пять мусорных ведер и так далее. А каждая из хозяек (без ложной скромности — и автор этих строк) достойна кисти Зощенко и пера Бидструпа. Но об Алине — подробнее.
Учительница географии и биологии древних кочевых кровей имела красивые круглые глаза цвета подгнивших слив и острый, злой, как Серый Волк, язык. Она любила вываривать нижнее белье в маленькой кастрюльке, из которой вода нередко выкипала, из-за чего интимные подробности одежды загорались веселым сине-красным пламенем.
Не помню, почему случился очередной кухонный когнитивный диссонанс, когда Алина с расстояния где-то пяти метров бросила мне в спину тяжелый комок брани. Мгновенно что-то раскаленное ударило в мою правую лопатку и прожгло до печени. Ощущение было столь неожиданным и болезненным, что я инстинктивно дернулась и обернулась на соседку.
Вид ее был странен. Видимо, это что-то срикошетило, как при выстреле, потому что глаза Алины были выпучены, а открытый онемевший чёрный рот, кажется, ещё дымился. В следующий миг она справилась с внезапным столбняком, захлопнула ротовое отверстие и склонилась над своей плитой с бледным варевом. Перманентная коммунальная свара залегла до поры до времени в окоп.
Второй подобный пример «шаровой эмоции» описан в рассказе «Сентябрь, прощай!». Мой учитель Павел Новокшонов, прочитав его надцать лет назад, сказал, что, да, есть кинематографичность изображения, характерная для современной прозы, а новизна — именно в эпизоде об эмоциональных чудесах.
Согласна, художественное красит фантазия, и все же фрагмент с ужасным юродивым в московском полуденном подземном переходе от «Чеховской» к «России» — настоящий. Гениальный ли актёр это был? Реальный городской сумасшедший? Может, кто ещё его видел?
А вам приходилось почувствовать удар сжатой подобно шаровой молнии злой эмоции?
https:// https://www.facebook.com/login/?next=https%3A%2F%2Fwww.facebook.com%2Fmarina.okhrimovskaya