подписка
 

Литклуб » А ты за что воевал? Повесть

А ты за что воевал? Повесть
подписка
Литклуб

А ты за что воевал? Повесть

Тяжёлый день Просыпаюсь и лежу в кровати. Растерянные тягостные мысли пытаются во что-то собраться. «А может не идти сегодня на работу, сказаться заболевшим?» - складывается наконец в голове. - «Или вообще, что-нибудь получше себе поискать?» Подхожу к окну и растерянно киваю: «Так и есть, 80% искренности на веритометре. Давно так не поднималось... Тяжёлый день будет, только бы прошёл поскорее...»

Натягиваю штаны, надеваю рубашку. Зубная щётка в одной руке, расчёска в другой: время ушло, пока валялся в койке. Быстрый завтрак — и уже пора выходить. А ещё бы хорошо пораньше на работу приехать, чтобы начальник не начал злиться на пустом месте. Точно, ещё ж маску нацепить…

Торопливо разрезаешь пластик упаковки и достаёшь колеблющийся комок… Искусственная кожа на ощупь похожа на настоящую. Протереть раствором-смазкой для плотного прилегания, прижать к лицу… Пальцы привычно разглаживают материал, особенно проминая на висках — в точках защищённого нейроконтакта. Периодичное лёгкое покалывание — устройство готово и ждёт команды.

«Пинкод — 435729. Нейтральное выражение лица, позитивность — 10%». Маска подстраивается, натягивает кожу. «Как же я за ночь надышался, что лицо настолько размякло… Даже не хочу думать, какое там было выражение».

Спуститься на улицу. До автобусной остановки всего пять минут. Сразу замечаешь маски на людях — тонкие линии в местах контакта с головой, слегка неестественный профиль. И у всех почти одинаковое выражение. И стоят все тихие, нахохлившиеся. В такую погоду побоишься кашлянуть лишний раз, чтобы не вышло какого недоразумения.

Автобус. Все заходят и занимают места. Чуть более собранные и сдержанные, чем обычно. Начинает ссориться какая-то парочка. Их голоса становятся громче и напряжённее. Какой кошмар! Они позволяют себе ссориться в автобусе, при других людях! Какая-то бабушка, поджав губы (впрочем, маска тут же поправила это, опоздав лишь на секунду), покачала головой и повернулась к окну. Другие просто стыдливо отворачиваются. Перебранка понемногу доходит и до водителя, который говорит в микрофон: «Граждане, если вы не прекратите портить воздух, я остановлю автобус и заставлю вас выйти!» Парочка смущённо замолкает. Выпрямились и молча смотрят куда-то в окно. А то ещё и оштрафовать могут за ухудшение психоэмоциональной экологии…

image description
image description

Офисное здание. Вхожу в фойе, поднимаюсь на лифте. И тут все слишком спокойные. В коридорах очень тихо… Сесть за компьютер, сконцентрироваться на отчёте. Надо проверить данные за прошлый квартал. Справки, выписки, квитанции… Когда отрываешься от работы, чтобы налить воды, проходит уже два часа — а день, может, и не такой длинный получится. Постоишь пару минут около окна, вернёшься к рабочему месту… Перенести цифры туда, да, сходится… Графа «приход», 435 (тысяч), 729… Ещё два часа куда-то прошли — пора и пообедать… Потянуться затёкшими руками и встать: работа монотонная, но требует высокой концентрации. Надо купить по-быстрому какой-нибудь бутерброд в буфете — в столовую по такой погоде никто не пойдёт.

Иду по коридору. Странно, впередиидущие оглядываются на шум шагов. Люди редко оборачиваются, но день нервозный, все на взводе слегка. Спуститься вниз. Короткая очередь в буфет: ещё до основной волны. Сегодня ещё и с начальником встреча, надо обсудить планы отдела, успеть бы идеи накидать. Незаметно подходит очередь, кассирша бросает удивлённый взгляд — даже через её маску проступает мимика: «Простите, но, мне кажется, у вас маска не работает!». Ошарашенно дотронуться пальцами до лица, ощупать его черты. Точно! Срочно приказываю: «435729, нейтральное, 10% позитивности». Маска быстро формует лицо. Смущённо продавщице: «Спасибо большое! Я и не заметил что-то…» Улыбнулась, хотя маска и частично скрыла это, выдала заказ: «Приходите к нам ещё!» И для самого себя внезапно говоришь: «Слушайте, а может… выпьем кофе? Завтра, например?»

И стоишь в шоке от этих слов, не можешь даже понять, холодно тебе или жарко. Она давно нравится, очень милая и изящная, но раньше никогда не решался заговорить с ней — при всех. Это же почти невозможно, при других людях… А девушка замялась, а потом неловко и быстро кивнула. Торопливо уйти, украдкой кинув взгляд на очередь — они даже не обсуждают, замерев со странными взглядами… Невыносимо долго подниматься в лифте — настолько выбитый, что даже не заметил, как приехал.

Прийти в офис. Увидеть оставшиеся на экране цифры отчёта — 435729… Так вот оно что… Я прочитал эти цифры, а маска приняла как обращение к ней без указания команды и прекратила работу! Чёрт, она ж новая, я и забыл отключить… 435729, сброс по пустой команде — отключить! Потерять лицо по такой глупой оплошности!

Расслабленно идёшь домой. Экзоскелет маски надёжно держит лицо. От того, что выключил сброс лица даже какую-то лёгкую гордость ощущаешь: никто, никто тут, вокруг меня, не узнает, о чём я сейчас думаю и что чувствую.

Приходишь домой и ложишься в кровать. Надо надеяться, завтра уровень искренности спадёт. Только что же делать с той девушкой?

Он так и не смог выстроить отношений. Боялся каждого звонка, каждого сообщения, не говоря уже о личных встречах. Всё в ней напоминало, казалось ему, самый страшный провал жизни. А девушка им увлеклась, говорила всё серьёзнее… Долго думал, куда бы сбежать, поскольку даже расстаться, проговорить всё, обсудить, не хватало смелости. И когда в газете мелькнул очередная сводка с фронта, он, не думая и не осознавая даже своих действий, выскочил из дома и пошёл в ближайший пункт записи в добровольцы. Технологии сделали войну доступной, так что человек без особых знаний мог стать пилотом боевой машины после короткого обучения. А возможная опасность иногда пугает меньше предстоящих неудобств.

В ловушке

Его боевую машину очень скоро подбили, сам он был тяжело контужен и потерял сознание. Нашли его не сразу, чуть было не опоздав.

Ощущение сжимающегося сознания. Даже не сжимающегося, оно просто становится меньше. Меньше, теряя какие-то свои части, которые даже не вполне можешь осознать, поскольку они уже потеряны. Почти физически чувствуешь, как размер разума становится меньше. Сознание обращается в точку, которая заключена в каком-то неощущаемотесном пространстве, из которого надо успеть выбраться. Начинаешь двигаться, пока не нащупываешь границы. Как ходить по тёмной незнакомой комнате с вытянутыми руками. Чувство какого-то раздела, стены, стены и перегородки. Даже можно понять материал, форму вокруг — металлический скошенный ящик. И выбираешься из него, на пределе, как выныривают, когда в лёгких не остаётся воздуха, когда уже понемногу темнеет в глазах. Но чуть вынырнув, оглянувшись, сразу чувствуешь, что это — лишь одна из коробок, и их ещё много впереди. И ты начинаешь расчищать их, расчищать своё пространство, высвобождать из них воздух.

Остаёшься стоять, воспринимая непосредственно сознанием, посреди плоскости, заваленной этим железом. Ты можешь смотреть на эту плоскость. Но понимаешь, что надо двигаться дальше. Твой мозг, его внутреннее отображение, оказывается многопалубным кораблём, и ты лишь расчищаешь его палубы. Одна под тобой и две над тобой. Полные всех этих коробок, в которые ты сам себя сажаешь, на которые ты разбиваешь пространство.

image description
image description

А потом, выбравшись, смотришь на остатки, на рухлядь, и вспоминаешь слова. И тогда понимаешь, чему служили коробки. Что всю жизнь провёл в окопах, что всю жизнь строил позиционную войну. Войну с собой — потому что не знал, что можно что-то делать, с собой не воюя. Строил маски, носил маски, корчил маски. Война? Даже ненужная самому себе война — самая простая из масок. Защита от пустоты и тишины. Но зачем нужны были эти маски? И нужны ли они были вообще? Тянется время. Не знаешь, сколько, поскольку тут, внутри себя, нет никаких систем отсчёта. Просто смотришь на всё вокруг и пытаешься, отчаянно надеешься, понять, связать в одно целое осколки. Ты просто не знал, кто ты, и потому надевал маски. Закрывал себя от себя маской.

Стоишь на новой старой палубе и понимаешь, насколько всё было не нужно. Или нужно? Если бы не пришёл сюда, то вообще бы никогда не осознал… А может, можно было вообще пройти без всего этого? Но голова, ставшая на миг такой ясной, начинает кружиться… Кружиться… И не знаешь, что и как, но знаешь, что должен быть выход. И поднимаешь с палубы кусок ржавого железа, всаживаешь себе в руку, и долго, с наслаждением, вспарываешь себя, свою руку, двигаясь от плеча к ладони. Смотришь, ещё не чувствуя боли, как продавленная кожа перед остриём сменяется вздыбившейся, разошедшейся плотью позади.

Всё и сразу — боль, жар, давление, холод, тепло вытекающей крови, холодок проникающего воздуха. Хоть и не знаешь, что должен почувствовать, но сознание умеет симулировать. Наблюдаешь свою имитацию боли — и с ней становится легче: ведь можно не думать, пока её чувствуешь. Мышление даже больше боится остаться без работы, чем испытать боль. И оно делает свой выбор. А ты совершаешь откровение — раскрываешь свои вены, освобождая их от крови. И ждёшь. То ли чуда, то ли смерти, то ли просто чего-то нового.

Стоишь и смотришь, как по пальцам струится красная свежая кровь, и как она капает на бурое ржавое железо, как эти капли темно облекают порыжевший металл, и видишь сразу дальше, дальше, дальше, когда они становятся столь же коричневой шелухой, а потом, когда-нибудь, через все эти палубы, через стенки черепа, через уши и глаза, прорастёт трава.

Хочешь почувствовать, как через тебя проникнет жизнь, пронзит насквозь, хочешь ощутить лёгкую щекотку травинки, проходящей на том месте, где был разум, мечты и страсти. Ведь даже это — понимаешь сейчас, и подспудно чувствовал всегда, лучше той тихой войны, той, что была до. А там не нужно будет умирать, а умирать тебе сейчас нужно, ведь это единственное, чему смог научиться, натренироваться, эмулировать в тех рядах контейнеров. Да, впрочем, не тому я, видать, учился, если сейчас так тяжело это сделать, уйти за свой личный горизонт. Впрочем, и учили меня не умирать, а как умирать. Методам, целям, задачам и осознанию героического долга. Почти смешно, но это единственное, что мне рассказывали об этом. Хотя, им, там — им и не важно, как к своей смерти придёшь ты, если ты выполнил уже свою задачу и героически умер, да так, что твой подвиг вписан в какой-то букварь «3052 и ещё один способ славно умереть». «Если с каждым годом молодеют ветераны, значит, нам нужна новая война».

А ты за что воевал? Повесть Илья Фомин

Когда заканчивается кровь, становишься лишь комочком осознанности. Никогда не был таким раньше, но всё потому, что сложно в коробке извернуться и осмотреться. А самость — лишь крохотный комочек осознанности. Умеет прыгать между воспоминаниями, и, пока находится на любом из них, создаёт внимание. Вся осознанность — момент отражения воспоминания в нас самих. Даже не важно, старое воспоминание или то, что происходит прямо сейчас. Между ними нет разницы, ибо всё есть память, отпечаток, что мы можем воспринять. Тёмное пространство, в котором комочки нас перепрыгивают с одного яркого фрагмента памяти на другой. Они перескакивают и перескакивают, пока ни сорвутся в какой-то момент и ни исчезнут в небытии. Сознание угасает не когда заканчивается ресурс тела, но когда оно больше не может поставлять ему память.

После боя

Очнулся, не понимая, где и что. Смотришь вокруг, даже не вспоминая, что всё это значит. Посмотреть на себя, вниз. Руки. Вспомнил слово. Руки. Тело. Мысли приходят глухими ударами, хотя не произнесено ни звука. Произносишь ещё несколько раз про себя, просто потому, что у тебя нет ничего, кроме этих слов. Пытаешься встать, и голова, непривычно пустая, тяжёлая и мутная, сразу заскользила куда-то, так что приходится немедленно схватиться за край кровати. Спрашиваешь свою нательную систему — она молчит. Очень странно… И неуютно. Как будто голый. Протягиваешь руку к виску — и там ткань…

Открывается дверь, входит человек в белом халате. Доктор. Сразу начинает говорить:

— Я врач. Вас принесли с контузией. Прооперировали, угрозы для жизни сейчас нет. Нательная электроника была удалена во время операции, и назад её не ставили, — секундная пауза. — Если вы попробовали бы подключиться к сети, госпиталь был бы уничтожен. Пока можете быть у нас, отдыхать и восстанавливаться.

Договорив, врач кивнул стоящей поодаль медсестре и вышел. Медсестра подошла, толкая каталку с небольшим обедом. Посидеть, подумать, посмотреть на женщину:

— А я где?

— Вы? В полевом госпитале, — усмешка, — где ж ещё вас, вояк, лечить и кормить будут. А если вы о, — едким голосом, — генеральских раскрасках — небрежный кивок на стол, где, оказывается, всё время лежал неровно отрезанный погон — мы за линией фронта с их, — выделила она голосом, — стороны. Вам повезло, здание передали во время локального перемирия — потому оно уцелело.

Не хватило сил даже возразить или ответить, хотя следовало бы. Но голос звучит как будто далеко, и всё как будто далеко. Чуть голову повернёшь — и, кажется, пронёсся на метр-другой.

А медсестра продолжила:

— Официально вы мертвы, поэтому можете спокойно жить. Назад в штаб, даже если захотите, пройти не сможете: линию соприкосновения вы живым не пересечёте.

Надо как-то ответить…

— Как я сюда попал?

Медсестра достала планшет и, сверившись с номером на койке, показала фотографию с разбитой машиной:

— Вас вытащили после боя. В машину попала ракета, большего не знаю. Вас принесли добровольцы. Они оружие ищут и стараются вытаскивать людей. На этой войне люди ценны уже тем, что они — люди…

— Сколько мне тут лежать?

— Сколько надо будет. Гуманитарной помощью нас снабжают в достаточном количестве, а людей… Сейчас мало людей. Особенно после того, как через нас прошла линия фронта.

— Ясно. Ладно, надо поесть. У вас, верно, ещё дел много, не хочу… задерживать.

— Дел хватает. Я зайду через полчаса, спрошу про самочувствие. Вы пока под обезболивающими, вы всё равно ничего не чувствуете — она кивнула на экран диагноста, который выводил экспресс-анализ крови.

image description
image description

Привстать, присесть. Движения несоразмерные. Приподнимаешься, всё поднимаешься, поднимаешься — и никак не поднимешься. А вот руку опускаешь — бац, и она внизу уже. Шатает слегка. Садишься, берёшь ложку, начинаешь хлебать суп. Кажется, ложка очень далеко. Все расстояния сместились и плывут. Обезболивающие, наверное.

Пытаешься вспомнить, что было последним. Помнишь, вёл машину. Раньше было радиоуправление, но потом обе стороны начали глушить связь. И нательная электроника использовалась только как интерфейс связи. Техника воевала много быстрее и эффективнее, но человек умел принимать верные и нелогичные решения. В личном деле появилась графа «удачливость» — с распространением нательной электроники собирать статистику стало чрезвычайно легко. Никто не знал, что это, но оно работало. Человек умел угадывать, когда надо быть осторожным, а когда — безрассудным. И это оказывалось непредсказуемым. Да и людей сейчас было уже больше, чем машин. Всего месяца хватило на то, чтобы цифровой бой уничтожил 90% техники. Сейчас воевали много осторожнее, каждая машина была на счету.

И ведёшь машину, и, да, он вспомнил удар в бок, и как машина начала падать. Дальше не было ничего, кроме ощущения прошедшего времени. Автоматически смотришь на руку. А там … кожа. Вместе с электроникой сняли и систему коррекции метаболизма. Потёр себе руку, снова чувствуя себя раздетым.

Встать и подойти к окну. Так, я на втором этаже. Чёрное дерево на серой равнине. Тёмно-серый снег и тёмно-серое затянутое низкой сплошной облачностью небо. Покосившийся и местами повалившийся забор. Цепочки следов каких-то животных, то ли собак, то ли кошек, по снегу. Сходятся к поваленной доске и разбегаются в разные стороны. Даже животные избегают стен – поймал он себя на невольной мысли. И только люди их строят. Собака медленно бежит по полю, и её обгоняет машина, поезд, самолёт. Но собака добежит куда угодно, а человек упрётся в стены. Человек создал стены, чтобы создать в них двери, а за дверью стоял бы человек в форме, для которого ещё кто-то создал пропуска. А есть ещё окна, — посмотрев куда-то вдаль, где проходит сейчас линия соприкосновения. — И люди-окна есть. Вот я стою и смотрю. И воспринимаю. Я — окно. Люди-дороги, люди-двери и люди-окна. И ещё люди-лодки. Как тот безвестный, кто меня сюда притащил.

Медсестра заглянула через час. Спросила про самочувствие, оставила пару таблеток обезболивающего и снотворного — на всякий случай.

— Скажите, а много людей возвращаются… воевать?

Посмотрела секунду:

— Все. И вы тоже вернётесь.

— Но почему?

— А что ещё тут делать? Через линию соприкосновения вы не пройдёте, в тылу другой стороны вы никому не нужны.

— Но зачем? Зачем, если, как врач говорит, тут можно сколько угодно быть?

Присела на край кровати, уперевшись локтями в колени.

— Думаете, разница есть? Бесконечные серые дни. Они тянутся и тянутся. Война всё медленнее и медленнее. Уже полгода как. Время — оно тоже замедляется. Ты тут оторван от всего. Проходит неделя-другая — и уже не вспомнишь, иначе как через матовое стекло, всего, что было до, было там. Жизнь не имеет стоимости, когда её нечем измерять. А мы здесь даже еду получаем бесплатно. Люди хотят придать жизни цену — и идут умирать.

Секундная пауза.

— А вы так говорите, как будто всё давно продумали.

— Много раз уже говорила. И на многих смотрела. У меня хоть дело есть, потому и воевать не хочу. А вы как скучающие мальчишки, бегущие на пожар.

А ты за что воевал? Повесть Илья Фомин

Вскоре медсестра вышла. Ещё раз подошёл к окну, посмотреть на сумерки. Ни огонька. Представил себя на секунду там, в поле. Передёрнуло. Холодно, промозгло, ветрено. Война страшна не тем, что на ней ты имеешь право убивать, а тем, что у тебя нет права не умирать. Хотя последнее может и быть точкой, которую просто пока не хватает смелости поставить. Надо было, наверное, высказать что-то медсестре. Нельзя всё же так презирать погоны, воинскую честь. А то, получается, я согласился своим молчанием. Или молчание — это не согласие? Молчание, наверное, слабость. Или, по крайней мере, безразличие. Может, мне и вправду безразлична вся эта война? А ведь и вправду, какая мне сейчас разница. Или медикаменты на меня так влияют? Хотя думал бы я так много, если бы был под наркотиком? Или да? Неважно. Важно то, что, если я промолчал, то либо я слаб, либо война мне безразлична. Согласен с тем, что мне кто-то что-то сказал. Но ведь я и пошёл воевать, чтобы мне говорили, что мне делать. А до этого — поверил в нужность войны, ведь сказали, что надо. А сколько таких как я, кто пошёл просто потому, что думал, что в этом веке война уже другая, безответственная и спокойная. Тихая война. А обернулось боями. Говорили про надёжность техники, а ведь была бы она неуязвимой, войны бы вообще не было. Нелепо и бессмысленно. Врачи спасают солдат, а те идут вновь умирать, опять идут воевать, что ни день — всё идут убивать.

Общая палата

На следующий день он перешёл в общую палату. Ещё несколько человек. Короткое знакомство. Все истории очень похожие. Все как один. Воевал, машину сбили. Даже рассказать нечего. Впервые осознаёшь, насколько мы привыкли к электронике. Даже на родных, оставшихся там, не посмотреть — всё было только в памяти этих маленьких машинок. А теперь… Неловкая тишина, в которой повисло кряхтение и кем-то, по очереди, словно по заранее заведённому расписанию, произносилось «ну так-то да». Заменив древние часы с маятником, людская неуверенность отмеряла время. Пустота падала по каплям в комнату, затихая скрипом перекрытий под гнётом ветра. И эта перекличка незначащими фразами между серым небом и белой землёй. Человек структурировал, дробил на такты пустоту времени так же, как пространство он дробил на комнаты. Мы осознаём себя, только сравнивая с чем-то. Не слишком большое, не слишком маленькое. По размеру.

Проснуться, долго сидеть на краю кровати, потом спросить, даже не кого-то, а в пустоту:

— А вообще, чья территория?

Молчание, и кто-то, сидящий на другом краю комнаты, медленно отвечает:

— Ничья. Спорная эта земля.

— И что, никто победить не может?

— А никто и не пытается.

Вопросительный взгляд.

— Война уже давно выгодна не победой, а процессом. Воюют не за землю и не за идеи. Воюют за бюджеты и деньги.

— А мы что тут делаем?

— А нам положено иногда умирать. Чтобы война продолжалась. Или ты зачем-то ещё в армию пошёл?

Молчание. В сером заоконном небе пролетает стая птиц. И верно — для их клина нет придуманных границ, границ настолько неосязаемых, что для них нужны пограничные столбы, разноцветные карты, патруль и лающая собака.

— Ну а ведь занимают земли. И всегда показывают радующихся людей, приветствующих армию, парад?..

— А что «люди»? Мы все проголосуем за ближайший автомат. Не, есть те, кто будет стоять до последнего. Но сколько их?

— И они знают, что умрут…

— Они знают, что их убьют в любом случае, а так хоть за что-то умереть получится.

— А мы… так не сможем?

— Ты помнишь что-то до того, как тебя принесли, пока без сознания был?

— Так, смутно. Будто выбираюсь из каких-то коробок.

— Выбрался?

— Да.

— О государстве своём думал?..

Текучие дни. Размеренное существование. Несколько папирос, завтрак, обед, ужин. Тусклый свет. Иногда доносится какой-то гул. Сначала спишь всё свободное время, а потом уже спать сил нет. Один раз продукты привезли. Санитары разгрузили — пациентам даже не дали носить коробки (опять коробки) — привилегия, возможность что-то сделать, создать отметку во времени и пространстве «я делал тогда-то что-то». Состояние «живу», определённое через новое действие. А день спустя скажу «вчера был завоз», чуть позже — «позавчера был завоз», а потом — «был завоз». Когда ничего не происходит, то живёшь как в вате. Чувства притупляются. Подходишь к окну, смотришь. В небе летят птицы, а мы на другой конец поля перейти не можем… Слова невидимы, их не крикнуть так громко, чтобы их услышали. На птичью стаю налетает порыв ветра, сминая клин, опрокидывая порядок. Что ж я не стал одной из них? Пусть холодно, пусть кидает ветром – но хоть со своими? Беспомощно оборачиваешься, смотришь на соседей по палате. «Так вот они – твои, вокруг тебя», — усмехнувшись, кивает сосед. «Я вслух сказал?» — удивлённо спрашиваешь. «Тихо ты сказал, а не сказал бы – на лице написано». «А ты бы… хотел улететь?» «А что мне с ними делать? С вами хоть жить умею, а ворон – и не знаю, и летать… не умею».

И надолго это

Выйти на крыльцо, постоять, потоптаться. Выкурить сигарету, чтобы потом долго чувствовать её мерзкий вкус во рту. Сигареты ценны тем, что думаешь о времени, пока куришь. Само время начинает лететь очень быстро, когда живёшь медленно. Так же, как когда живёшь быстро. Когда на него не обращаешь внимания, оно просто утекает. Время ценно тогда, когда осознаёшь его. Ценишь не жизнь, ценишь осознанное время. И когда торопиться совсем некуда, пытаешься хотя бы диалоги растянуть. Говоришь медленные и нервные фразы в рамке молчания вокруг слов.

— А как ты думаешь, кто победит?

— Никто не победит. Особенно, пока деньги на войну выдают. Эта война не для победы, а чтобы люди были заняты.

— Зачем?

— А люди разучились думать, что им нужно. Машины могут делать что угодно, но они не знают, что нужно людям. Экономика эффективна там, где есть культура обслуживания, потому что человек вырастает, учась понимать, что нужно другим.

— Гладко стелешь…

— Машины обесценили стоимость изделий. Цениться стал процесс производства, а не результат. Вот и тут — процесс важнее. Война важнее победы. Мы не эффективны.

image description
image description

— И надолго это всё?

— Не только технологии нужны, но и место для них. А вместо людей машины сейчас. Мы просто место расчищаем. Чтобы им, людям, было где что-то делать.

— Им? А мы?

— Мы списаны уже. Ну куда ты пойдёшь? Пилот боевой машины? Сколько машин осталось?

— Я могу ещё что-нибудь изучить.

— А хочешь?

Посмотреть вдаль, на серую равнину. На чёрный скелет дерева и дорогу, по которой когда-то подъехал очередной грузовик с помощью. Когда-то. Давно. Попадая в этот стазис, в эту жизнь, когда, казалось бы, осознанность больше, чем бывало когда-либо — притупляется всё. Желаний больше нет, как нет ничего, кроме этой равнины. И не хочется, чтобы они были снова. В этом нет негативной окраски. Просто нет желания.

— Нет, не хочу.

А ты за что воевал? Повесть Илья Фомин

Играть в шахматы с соседом по палате. Взять у него пешку, и он, посмотрев мельком, говорит сквозь мысли о следующем ходе:

— Если ты победил, то другой ты, за огнём, проиграл.

— А?

— Мы все одинаковые, с обеих сторон фронта. Если ты побеждаешь, — он взял другую пешку, завершив размен, — то кто-то проигрывает. И вы одинаковые.

— Даже не одинаковые.

— М?

— Безразличные. Между нами просто нет разницы.

Секундная пауза:

— Да, разницы нет, и никому не важно, одинаковы мы или нет… Даже нам самим.

Одна из пешек выскользнула и со стуком покатилась по полу. Поднимаешь её, зажав между пальцами:

— А ведь она в чём-то права. Она от войны убежала. Громко, со стуком, по полу даже покатилась. Она смогла сделать что-то.

Сосед берёт из протянутой руки пешку и ставит назад на доску:

— А всё равно закончит так же, как и все остальные.

— Хоть жила.

— Остальные всё равно не оценят.

— А ты думаешь, тут кроме себя кто-то есть? Оценивать, кто жил, а кто нет?

Сосед смотрит, покачиваясь, на доску, а потом в окно. И снова на доску.

Посматриваешь на погасший дисплей наручных часов. В его черноте отражается лицо — лицо, которое иногда ощупываешь, как незнакомое. И иногда ты спрашиваешь о чём-то его зеркало — и оно отвечает. Или сам себе подсказываешь. Да какая, впрочем, разница. Всё равно слышим лишь то, что хотим принять.

После партии можно пойти на кухню, сделать паршивый кофе.

— Но ведь война гуманнее становится.

— Добрая война?

— Двадцатый век постарался превратить войну людей в войну техники. Нельзя достреливать сдавшихся, гражданских. Воюют механические пешки. До первой крови.

— И как, получилось?

— Не знаю. Не уверен. Но они попытались.

— А внутри механических солдат всё те же кровь и сердце.

— Но когда эта пешка погибает, её душа пойдёт по полю искать другую пешку.

— Люди — души машин?

— Хоть у машин они есть. А у людей?

— Ты «нет» войне сказал?

— Сидел бы я тут.

— Значит, нет души. Или не было. Душа — твоё «нет».

— «Нет» чему?

— Всему. Тому, кто призывает отказаться от выбора. И тому, кто шлёт на войну.

— А если кто призывает не воевать?

— Выбор ты делаешь, не он. Почему психопаты привлекательнее нормальных людей? Потому что у них душа их, скособоченная, ущербная, но работает она. Они делают по своей душе, а не как положено. А коль тебя заставили — какая разница, кто ты?

— А трус смелее храброго?

— Он не смелее. Он лишь оказался на секундочку собой.

— А ты-то сам за кого?

— Ну я ж ту партию проиграл, за чёрных буду.

Их объединила зима

Через несколько дней пришли добровольцы. Они на складных носилках принесли тело, которое достали из очередной подбитой машины. Весь госпиталь собрался под дверью операционной. Не потому, что кого-то волновал неизвестный. Просто можно было собраться. Смысл в самом наличии действия. Доктор вышел через час, вытирая полотенцем руки:

— Закончилась для него война.

Знакомый голос тихо повторил:

— Если ты победил, ты-другой проиграл.

И кто-то тихо ответил:

— Если же ты совсем победил, то проиграла твоя семья и твоя страна.

— Которых ты всё равно уже не увидишь.

— Хорошо, если успел хотя бы раз увидеть.

И снова диалог о том же:

— А ты за что воевал?

Пауза, повисшая медленно растекающимся клубом дыма.

— Не за что, а почему. Работы из-за автоматизацией не найти. На пособии сидеть — тоска, а так дело хоть какое-то.

— А за страну, народ?

— А что мне страна? Я её что, видел, что ли?

— Жил же где-то?

— И что, за главную площадь воевать? Или за туннель — вид из окна метро?

— Ну хоть бы за них. Или за людей.

— А что площадь? Площадь-то останется, — затяжка. — Люди? А я и не знаю, кто, — показывая на обе стороны, — мне ближе. Сейчас только флаги меняются. Да и те поискать надо.

— Да хоть за флаги.

— Да нету между ними разницы. Люди везде одни.

— Одинокие?

— Хм. И это тоже. Без флагов, пока не набьют их себе на глаза. Но они одинаковые.

Затяжка, краснеющий огонёк, выдох.

— Теперь? — проведя кончиками пальцев по тому месту, где была электроника.

— Да всегда, только мы лишь сейчас поняли. И нам теперь не так сильно говорят, что мы разные — потому что не могут.

— Так что ж ты воевать пошёл?

— Волна пошла. Волна идёт по миру, мешая людей. Мысленная волна — пора вам люди, синхронизироваться. Говорить. Обмениваться. Объединяться. Только её слышат, но не слушают. И по привычке штыки держат, будто им убивать друг друга нужно. Вот и получается — штыки все держат, а рот открывать, друг с другом договариваться — на то приказа не было. И мы все теряем время, пока всё ещё не критично, пока можно поправить. Волна-то начинается маленькой рябью в море, а поднимается мутной бурлящей стеной только у берега. Худшее и грязное поднимает. Политиков с кошельками и людей со штыками. Волна идёт и подхватывает людей, подхватывает и накалывает одних на штыки других. Обрушивается на берег, перелопачивая и переламывая его и людей, все перемешивая…

— И тебя подхватила?

— И меня подхватила.

А ты за что воевал? Повесть Илья Фомин

Кто-то, сидевший на дальней кровати у стены, сказал, глядя в землю: «В стране, где я вырос, принято праздновать победу в одной войне. Сначала был праздник облегчения. Потом стал праздником-триумфом. А потом — бутафорией и почти что карнавалом, только своей, особой, тематики. И везде в тот день крутили громкую патриотическую музыку, детей одевали в специально скроенную маленькую военную форму, кричали громкие лозунги». Он помолчал. «А я тогда ездил по местам одной войны. Маленькой, неизвестной войны. Ведь цена войны зависит от страны. Мы же даже смерть людей оцениваем, деля людей на миры. Там — кошмар и ужас, а тут… ну так, печальное стечение обстоятельств. И вот там, в той стране, войну как-то редко праздновали. Ехал я в машине с водителем, местным, он мне показал на какие-то руины и сказал: «В том доме жили мои друзья. Ночью их дом накрыли по сбитой наводке залповым огнём. Сгорели в своих постелях». Он чуть-чуть помолчал. «Для меня всего в войне страшнее не то, что люди теряют близких, а то, что люди убивают незнакомых. Мы сидим все здесь, с обеих сторон фронта, но никто не знает того, кто умер, кто убит. Смерть обесценена этим».

***

Через несколько дней принесли паренька, малость контуженного. Он даже не воевал, был из какого-то ближнего посёлка то ли беженцем, то ли перебежчиком — от близко разорвавшегося снаряда ему прилетел осколок, и память к нему полностью не вернулась. Первые дни он сидел на койке и, взявшись руками за голову, что-то повторял. Один раз он поднял голову и отчётливо произнёс:

— Что ж никто не убьёт тех, кто проклятое оружие делает!

Кто-то, глядя в потолок, то ли ответил, то ли просто произнёс:

— И пусть тот умрёт, кто сказал нам “убей”, ведь иначе своих мы убьём матерей.

Паренёк смятённо посмотрел на говорившего:

— Ты что мелешь?

— Ведь кто сделал ружьё, тот в смертях виноват. Так убьём матерей, они рожают солдат.

— Дурак ты!

Ему не ответил никто. Он ушёл через пару дней — вроде, что-то вспомнил, хотя мы и думали, что он ушёл, потому что не вспомнил, что можно делать ещё. Куда идёт, так и не сказал. Стоишь около окна и смотришь вслед. Мир — равнина, снег. И падают в нём люди. Красным блеснув на миг. Укроет их всё тот же снег. Надгробий ряд оставив. Что с нами позже заметёт. Укроет всё забвенья снег. Смотреть, пока вдали фигурка тает. Может, упадёт, и тело тоже заметёт. Сначала будет маленький холмик, а потом и он сгладится. Снега ещё больше, он покрывает всё. Снег, пространство, время — их объединила эта зима.

***

Через несколько дней добровольцы принесли вести.

— Нас отрезали от снабжения. Заграждение протянули. Дорогу перекрыли. Нужно прорвать оцепление. Пойдёт кто?

— А кто отрезал-то?

— Наши, — неопределённый взмах рукой в потёртой форме, без погон и знаков различия.

— Шансы есть?

— В людей техника стреляет, только если температура рядом будет выше 150 градусов. Распознаёт как выстрелы вне зависимости от всего.

Перед выходом — тренировка. Прямо в доме, чтобы не привлекать внимание, благо есть пустая комната с кафельным полом. А ты сидишь в комнате через коридор напротив. И слушаешь:

— Вот, смотри. В поле будешь разбрасывать, как придётся, тут, чтобы не улетела, я по полу катну.

Маленький шарик покатился из комнаты в комнату с тихим шорохом, чтобы застрять в стыке плитки.

— Ждём.

Медленно и вязко тянутся секунды. Так долго, что закрываешь глаза иногда и начинаешь медленно-медленно дышать. Когда тебе совсем медленно, а по часам лишь минута прошла. И ещё. И ещё. Чувствовать время проще всего, пока горит невидимый фитиль, пока таймер отсчитывает интервалы. Десять минут. И ещё десять.

Шарик быстро становится красным, ярко-красным, сияет.

— А знаешь, в чём разница этой и той комнаты?

— Нет.

— Ту уже накрыло огнём. Сразу уходи подальше, как закончишь. Там лес будет, в нём отсидишься. Чтоб шальную пулю не словить.

***

Через несколько дней уходишь из дома, окинув напоследок две комнаты. Такие одинаковые. Судьбу им придали люди.

Столкнулся с медсестрой. Увидев его собранным, криво усмехнулась:

— Знамя прошлых побед снова зовёт в бой?

— Знамя? — Помолчать. — Нет.

— Скучно стало в домике на полном содержании?

— Не. Знаешь… Просто этой равнине всё едино.

— И что, повод под ружьё становиться?

— Скорее, идти куда-то, потому что можно идти.

Эпилог

Он шёл по заснеженной дороге, по личной ложбинке белого кафеля, по той, что его захватила теперь. Он шёл, слушая птичий грай. Гомон чёрных птиц, кружащих в сером небе. Но вот он сошёл в снег, и грай смолк. Будто ждёт чего-то тишина.

Он шёл по белому полю и разбрасывал термомишени. В момент замаха наручный браслет передавал каждой оставшееся ей время. «Как сеятель на старой картине, — усмехнувшись, подумал он. — Я иду по полю и широкими движениями разбрасываю эти шарики. Я сею жизнь для тех, кто остался там, в окопе, разбрасывая ложь здесь, в поле. Я бросаю термомишени в этот снег, в эту землю, чтобы в ней ещё сколько-то не лежали люди. Бросаю, чтобы ненадолго они стали собой, полыхнули красным, расцвели, выполнили свою роль в этом круге. Дали людям жить немного больше. Я бросаю… и бросаю… и бросаю».

В лёгкий размеренный ритм сливались шаги, а фигурка шла всё дальше, дальше… По серому пасмурному полю, под серым пасмурным небом, маленькая тёмная фигурка на фоне тёмного леса. Вдали зазвучали выстрелы. Обернуться и посмотреть. Лёгкие точечные огоньки где-то там. Багровое сияние ложных целей. Новые мишени в сумке закончились, налегке дойти до кромки леса. Там сесть на поваленную берёзу и взглянуть на поле. Поле, где машины воевали против людей. Поле, пасмурной серости которого всё глубоко безразлично, поле, бывшее самой тишиной, гораздо более вязкой, хоть и звонкой. Тишиной, которая продлится гораздо дольше, чем все люди. Но люди, быстрые и суетные, слишком заняты друг другом, чтобы замереть на секунду и попробовать слиться с этой тишиной. Пасмурной тишиной, которой противен шум. Закурить сигарету.

#

Текст: Илья Фомин

Фото: Илья Фомин, Нагорный Карабах, 2014

Илья Фомин
Илья Фомин недавно публиковал (посмотреть все)

 

 

 

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику