Евангелия взывали к человеку в цепях, с клеймом на лбу, с ошейником на горле
Книга Сергея Завьялова «Стихотворения и поэмы 1993-2017» вышла в издательстве «Новое литературное обозрение» в минувшем январе. А в наступающем мае у поэта юбилей. Ему исполнится 60. В погожий весенний день мы встретились с Сергеем в Цюрихе, вблизи которого он живет с 2011 года, чтобы поговорить о «хороших новостях».
— Сергей, какие тексты вошли в Вашу новую книгу?
Это, в сущности, – собрание сочинений. Я включил в книгу всё, написанное за последнюю четверть века, всё, что готов сегодня представить как «своё». То есть кроме того, что вошло в мою первую книгу. А это еще десять лет, с 1984-го.
Издавать ранние произведения, мне кажется, можно или посмертно, или в очень преклонном возрасте, когда автор еще физически жив, но уже весь в прошлом и ничего не пишет. Если бы я умер, тогда другое дело. Но поскольку я даже не до конца распрощался с творчеством, то мне кажется, включать ранние сочинения было бы неправильно.
— Частица «не» зацепила. А уже началось прощание с творчеством?
Конечно. Поэзия – дело молодое. Есть авторы, которые сохраняют творческую энергию до глубокой старости, но это редкость. Бывает, что человек возвращается к поэзии после долгого перерыва. Или вдруг у него кардинально меняется жизнь, эстетика, мировоззрение. И тогда стихи, даже созданные в старости, не выглядят как рутина, в которой нет ничего, кроме холодного мастерства.
— Ваша поэма «Четыре хороших новости», которую мы опубликовали, тоже напечатана в новой книге. Необычная по форме и содержанию она смущает ум и воображение. Объясните?
Поэма «Четыре хороших новости» написана в 2008 году. Внешне это имитация евангельского рассказа. Вообще говоря, евангелия можно читать по-разному. Можно читать их как священную книгу в молитвенном состоянии и со слезами на глазах. А можно читать как литературу. На мой взгляд, евангелия – великая литература.
https://schwingen.net/sergej-zavjalov-chetyre-horoshih-novosti/
Я по профессии филолог-классик, то есть специалист по древнегреческой и латинской литературам, и привык к древним текстам. Опыт подсказывает, что для аутентичного понимания таких текстов нужно реконструировать их тогдашних читателей. Кто же они были? Да люди, воспитанные на античной культуре. Могу себе представить, как скандально прозвучали эти произведения в момент их выхода в свет. Тут стоит провести аналогию с самыми авангардными сочинениями, в том числе с русским авангардом, который своим радикализмом достоин сравнения с великой русской революцией.
— Евангелия — античная «Пощечина общественному вкусу»?
Не только общественному вкусу, но и общественной морали и более того: социуму как таковому. Вот, например, Христос отвечает человеку, собирающемуся присоединиться к его ученикам и просящему: «Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего, потом пойду за тобой» – «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф 8:21-22, ср. Лк 9:59-60). В контексте общепринятой морали это звучит дико. Но стоит только данный эпизод погрузить в контекст кинической традиции, как он обретет совсем иное звучание.
Позволю себе напомнить реалии древнегреческого рабовладельческого общества, которое состояло из трех каст: граждан, метэков (свободных неграждан, в основном мигрантов) и рабов. Киническая культура (философия и литература) с ее радикальным эпатажем, который мы бы сегодня назвали перформансами, возникшая в IV веке до н. э., если вскрыть ее социальный посыл, была способом эмансипации для метэков.
За последующие приблизительно триста лет кинический радикализм был абсорбирован господствующей культурой, но киническая повестка, вскрывавшая бесчеловечность античного общества (и это при таких взлетах человеческого духа, как драматургия Эсхила, Софокла и Еврипида, как философия Платона и Аристотеля, Демокрита и Эпикура) не только не была снята, но и с ростом могущества Римской империи во весь голос зазвучала с новой остротой.
Если триста лет назад была поставлена под сомнение справедливость общепринятых представлений о гражданстве, то есть о разделении на привилегированных и просто людей, теперь проблематика упиралась в понимание, что такое свобода, и речь шла о разделении на людей и instrumenta vocalia «говорящие орудия». Среди образованных слоев населения появились те, кто почувствовал ущербность античного права и морали, нестерпимость социума, основанного на рабстве.
— Две тысячи лет прошло, а проблемы современной миграции и работорговли актуальны по-прежнему. А как революция в умах древних интеллектуалов повлияла на античную культуру?
В культуре антиимперские, антиаристократические настроения совершенно закономерно соединяются с богатой традицией радикализма греческих киников. И вот, отрицая всё респектабельное тысячелетнее наследие от Гомера до Вергилия, христиане создают новую истину, новую мораль, новый героизм. Старый героизм был героизмом силы, ума и благородства. Христианский героизм стал героизмом отрицания всего этого через культ физической немощи («умерщвление плоти»), через презрение к интеллектуализму — «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых» (1 Кор. 1:27), через стирание классовых различий (обращение к рабам).
Культура и история – ничто: в качестве священного писания берется литературный канон третьестепенной ближневосточной страны, уже несколько веков как утерявшей свой, еврейский, и перешедшей на арамейский язык более развитых соседей, буферной зоны между двумя культурными гигантами, Египтом и Месопотамией. Вот уж поистине «камень, отвергнутый строителями» (Пс. 118:22). Но именно там разыгралась душераздирающая история, которая потрясла мир.
Подобное наблюдается и сегодня. Разочарованные в европейских ценностях выходцы из буржуазных слоев, хиппи, в 1960-е рвались в мало им известный Непал или на Тибет, напевая буддистские мантры; социальные низы 1970-х породили субкультуру растаманов, с её еще более эфемерной связью с Эфиопией. Ну что американец из трущоб знает об Эфиопии, о людях, которые там живут? Что для них ценно? Во что они верят? Да ничего не знает. Но миллионы слушали регги Боба Марли, который выступал от имени этой культуры, и перенимали какие-то ее внешние атрибуты, особо не вникая в суть.
Меня всегда интересовало: как могло случиться, что античная культура вдруг рухнула? Как она могла рухнуть, когда там было всё: Платон с Аристотелем, Архимед с Евклидом, Гиппократ с Галеном. И вдруг все развалилось: на тысячу лет Европа впала в первобытное состояние, практически не осталось грамотных людей. Как? Великий вопрос. И вопрос актуальный. Потому что завтра это с нами может случиться снова.
— Разве не варвары виноваты в падении Рима?
Это миф! Цивилизация пала по внутренним причинам: армия утратила боеспособность, экономика перестала работать, идеология больше не давала людям чувство правоты и уверенности.
Но вернемся к евангелиям. Евангелия дошли до нас не по-арамейски (тогдашнем разговорном языке Ближнего Востока), а по-гречески, и они очень странные, если смотреть глазами античного читателя. Они написаны на странном смешении высокого и низкого.
Вновь и вновь перечитывая тексты, я себе в очередной раз задал вопрос: что же это такое?
— И что же? И почему, кстати, слово «евангелие» не переводится на другие языки?
Прекрасный вопрос! Потому что оно звучит как кощунственная ирония. Я пришел к убеждению, что авторы, которых я так высоко ценю, вкладывают страшный и трагический смысл в свои сочинения. Ничего себе — хорошая новость! Героя сперва пытают, а затем распинают на кресте — ах какая хорошая новость! И как с такой новостью дальше жить? А дальше ничего не остается кроме утешительных фантазий. О воскрешении на третий день и так далее. Мне кажется, что именно самым первым читателям этой литературы было совершенно ясно: это тот счастливый конец, который лишь подчеркивает невозможность счастливого конца.
— Позвольте! То есть Христос – новый литературный мифологический герой?
Проблематика героического, на мой взгляд, одна из главных в человеческой истории. Ахилл, Геракл, Эней – старые герои античного мира – убивали, укрощали, похищали, боролись и побеждали за счет физической силы и хитроумия. А в чем новый героизм Христа? Он в том, чтобы накормить алчущих, напоить жаждущих, умыть ноги отверженным и в итоге отдать себя на позорную казнь. Когда старые мифы исчерпали себя, неминуемо должно было возникнуть нечто, отрицающее их суть, утверждающее противоположную им парадигму.
— Но события Вашей поэмы «Четыре хороших новости» происходят в Мордовии! Почему?
Что называется, «по личным обстоятельствам»: я – мордвин.
Мордовия – огромный край в центральной России. До XIV века власть в нем принадлежала независимым племенным союзам. Затем настал черед мусульманских ханств. Их, в свою очередь, сменили московские князья. В XVII веке началось освоение русскими царями Поволжья, вызвавшее широкую волну миграции и христианизацию. В большинстве мордовских областей пришлое население стало преобладать над коренным, хотя коренное не исчезло, а лишь в той или иной степени подверглось ассимиляции.
Это, если так можно выразиться, – Большая Мордовия. Внутри же Большой Мордовии можно выделить Мордовию Малую. Здесь коренное население продолжало составлять значительную часть, что позволило после революции образовать Мордовскую АССР. Ныне это Республика Мордовия со столицей в Саранске, площадью 25 тыс. кв. км (примерно как Бельгия). Ее население около 1 млн человек. Из них 40% в переписи населения 2010 года идентифицировали себя как мордва (и это число стабильно), 5% как – татары, и более 50% – как русские; из последних около трети – потомки смешанных браков.
Четверть населения Малой Мордовии всё еще говорит на мордовском языке (но число носителей языка постоянно сокращается). Этот язык имеет финно-угорское происхождение и делится на два диалекта: эрзянский и мокшанский. Диалекты сильно отличаются друг от друга и каждый имеет свой письменный стандарт. В Мордовской республике их преподают в школах, на них выходят книги, журналы и газеты. Я рад, что «Четыре хороших новости» переведены на эрзянский (опять-таки «по личным обстоятельствам») диалект под названием «Ниле вадря кулят».
Большая же Мордовия – это кроме Мордовской республики еще и вся Пензенская область, большая часть Нижегородской и Симбирской (Ульяновской), восток Тамбовской и север Саратовской областей. Ее площадь около 150 тыс. кв. км (как Англия без Шотландии и Уэльса). А население приближается к 10 млн. (опять же как Бельгия). Мордовскую идентичность из них имеют не более 5%, а по-мордовски говорит вдвое меньше. 80 лет назад, то есть до войны, мордвы за пределами республики было в два раза больше: ассимиляция здесь идет стремительно.
Большая Мордовия простирается от Нижнего Новгорода на севере до Саратова на юге и от Тамбова и Рязани на западе до Самары и Симбирска на востоке. Тут и пушкинское Болдино, и лермонтовские Тарханы. Вообще, если посмотреть на русских культурных и политических деятелей, то чуть ли не каждый пятый так или иначе имеет отношение к Мордовии; на четверть мордвинами, например, были Ленин (эрзя) и Керенский (мокша).
Много мордвы бежало от русского завоевания и насильственной христианизации в Заволжье, Урал и Сибирь. Несмотря на обвальную ассимиляцию, даже сегодня общее число мордвы – около 800 тыс. человек, а по-мордовски говорит почти полмиллиона. 80 лет назад было 1,5 млн, а язык был общеупотребителен. В следующем поколении, надо думать, мордвы будет еще меньше, и по-мордовски из них будет говорить меньшинство. Впрочем, в Мордовии есть, как и повсюду в Европе (Каталония и Страна Басков у всех на слуху), группы активистов, борющихся за сохранение родного языка и автономию.
— Вопрос идентичности всегда острый. Что для Вас это понятие?
Мне нравится формулировка Ренана: «Нация – ежедневный плебисцит». То есть, этничность, идентичность это не что-то нерушимое, постоянное. Все мировые нации сформировались в результате смены идентичности. Этот процесс не останавливается никогда. Теперь, когда генетические исследования дали информацию о наших предках, оказалось, что лишь в немногих европейских странах хотя бы половина населения имеет общее происхождение.
Это касается и русских, из которых лишь менее 50% имеют генетический материал, связываемый со славянами, тогда как около 20% – происходят от финно-угров, являясь потомками различных растворившихся среди русского населения народов (самый крупный из них – меряне). То же и с мордвой, среди которых потомков финно-угров даже сильно меньше половины; остальные – потомки различных исчезнувших в историческом водовороте племен (более всего среди них потомков скифов). Значительное число мордвы (татары-мишари) во времена Золотой Орды приняло ислам, среди них возник особенный диалект татарского языка.
Действие поэмы «Четыре хороших новости» разворачивается на территории Большой Мордовии и заканчивается в Нижнем Новгороде (по-мордовски Обран Ош), который когда-то был столицей одного из мордовских княжеств. Это как бы мордовский Иерусалим. Имя главного героя звучит по-разному на разных мордовских диалектах, но значит одно и то же: Великий Бог. Его окружают «апостолы» – компания молодых людей, в которых узнаются радикальные мордовские активисты.
Финал поэмы подразумевает (хотя и не описывает) распятие, смерть и воскресение. Трагедия происходит на знаменитом Георгиевском съезде в Нижнем Новгороде, где установлен памятник Чкалову. Там открывается великолепный вид на Волгу, от красоты которого захватывает дух. Может быть красивейшее в России место превращается в Голгофу. Фантасмагорические события имеют место, скорее всего, в позднесоветское время. Но это не так важно. Потому что поэма о другом.
— О чём же?
Активисты появляются в Пензе и… я лучше процитирую:
«8. и учил их тут же, на ветру и морозе, и как никто не понимал, Он стал прикасаться к пришедшим и приведённым,
- и исцелил всех. И, приступив, ученики сказали Ему: для чего ты замолчал, Оцязор?
- Он же сказал им в ответ: Я прикоснулся к ним, потому что не было у них языка, чтобы говорить с ними.
- И совершил чудеса, потому что не было доводов для голов их.»
Когда люди не воспринимают человеческую речь (тут я усиливаю ситуацию, вводя мотив утраты именно родной речи), ничего не остается, как творить чудеса. И здесь снова параллели с Древним миром. Традиционная античная литература обращалась к просвещенным рабовладельцам. А когда читаешь евангелия, ясно, что они доступны пониманию социальных низов, едва владеющим языком новой родины мигрантам, рабам. Евангелия взывали к человеку в цепях, с клеймом на лбу, с ошейником на горле.
И они нашли себе нового, небывалого читателя (лучше, наверное, сказать «слушателя»).
Этот читатель с веками менялся, всё меньше понимая в самом тексте и всё более в этот текст «вчитывая» для себя актуального.
Человек идет в церковь и внимает песнопениям, которые он слушал ребенком, переживает их, возвращаясь к самому себе. Обычно он очень мало знает о Христе или не знает ничего. Для того, чтобы прочувствовать ветхие евангельские события надо входить в историзм. Или саму древнюю историю поместить в современность.
И тогда я поставил задачу: «снять» с себя «ветхого человека», и «надеть» на себя «человека нового» (Еф. 4:22-24). Поэтому мои герои такие вульгарные, грубые; они пьют водку, курят дешевые папиросы, сквернословят, а их Учитель говорит: «Пошли в жопу».
— Обвинений в ереси не страшитесь?
Серьезная штука… Бояться нужно не обвинений в ереси, а самой ереси. Я не враг ни православию (что сейчас модно), ни, тем более, христианству. Вера – вопрос интимный, а вот конфессия – социальный. У людей объективно есть религиозные потребности – они ищут их удовлетворение в церкви. Даже не погружаясь в сферу духовного, каждый человек рождается, живет, умирает. И его надо крестить, венчать, хоронить. Загсы и крематории, на мой взгляд, для этого не подходят. Уже хотя бы потому нужна церковь. А сами церкви кто-то должен строить, содержать, готовить для нее священников и диаконов, петь в церковных хорах.
Но главное – другое: церковь должна перестать ассоциироваться с институтами эксплуатации и насилия. Я – сторонник Теологии Освобождения («Христос не только Утешитель угнетенных, но и их Освободитель»).
— А как переводится заключительная строка поэмы «Четыре хороших новости»: «Тетянть, Цёранть ды Святой Духонть лемсэ»?
По-эрзянски это значит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».
#
Текст: Сергей Завьялов, Марина Охримовская
Фото: schwingen.net, Литературный клуб в Цюрихе
Поделитесь публикацией с друзьями