Алина Тукалло. Папочка, махнем в Рай
Надпись на крыле самолета можно перевести как «не переходите границу». (© schwingen.net)
Литклуб, Общество

Алина Тукалло. Папочка, махнем в Рай

2022 год. Конец февраля. Женщина направляется из Швейцарии в Россию, чтобы проститься с умирающим отцом. Личная трагедия совпадает с гуманитарной катастрофой. Завтра начинается вчера.

19 марта. Залечивая раны

Мы с мамой вернулись на днях, через Хельсинки. Я надеялась, что курорт Швейцария поставит ее на ноги — листочки, цветочки, прогулки. Но только она закрывает за собой входную дверь, с опаской переходит на сторону с нечетной нумерацией домов и приближается к винограднику у психиатрической клиники, как тут же поворачивает обратно — задыхается на подъеме. А я — я все время хочу спать. И хотя продолжаю заниматься своими делами, меня не покидает ощущение, что я с ними никак не взаимодействую, что мы существуем врозь. Что это — постковид, синдром эмоционального выгорания или скорбь, тянущая к земле, как камень на шее Муму? Скорее всего, все вместе, ведь те испытания, которые обрушились на нас, ранили и душу, и тело. За две недели мы столкнулись со смертью, болезнью, войной.

19 февраля. Погружаясь в монолог

За последний год (именно год назад папе поставили смертельный диагноз) я летала к родителям каждый месяц. В этот раз я добиралась в Петербург из Гштада, где провела каникулы — большей частью на склонах, в созвездии мужа, детей и невестки. И каждый день от субботы до субботы был уникален, потому что, хотя девочки пока живут с нами, обоих мальчиков я вижу редко: Никита женился и свил свое гнездышко, Оливер прижился в частной школе в Англии. Помню, какой восторг наполнил все мое существо, когда поезд, отправившись из Гштада, оставил за собой отталкивающий горный перевал, а потом, на мгновение повиснув над Женевским озером, упал к пальмам на променаде Монтрё.

Я сделала пересадку на Женеву. Мое восхищение продолжалось, когда самолет поднялся высоко-высоко наверх. Солнце торжественно горело над покрытыми саваном Альпами, и я почувствовала: этот мир так пронзительно прекрасен, так неприлично совершенен, что Бог не может не услышать мои мольбы. Я молилась о том, чтобы папа меня дождался: улетая от него в прошлый раз, я обещала, что скоро вернусь. В ответ он выдохнул: «Буду ждать». Дождется ли? И еще я молились, чтобы он ушел с миром.

Когда я подлетала к родным берегам, тьма уже спустилась с неба и накрыла собой землю.

«Папочка, — говорила я, глядя на горы в проеме иллюминатора, — дорогой мой папочка. Ты помнишь твою первую экспедицию, из-за которой пришлось пропустить выпускной, и классная даже всплакнула, назвав твое имя? Три месяца в диком Тянь-Шане, где лошадь, сорвавшись в ущелье, переломила хребет, и конюх, чтоб она не мучилась, перерезал ей горло. Помнишь, как кирзовыми сапогами ты сбивал до крови ноги, как, цепляясь за кустарник, карабкался по осыпи, как переходил вброд горные речки и тебя сносило течением? Ты всегда был самым храбрым — до безрассудства, самым выносливым, самым сильным. Помнишь, как в дружеском объятии сломал ребра Володе, отправляя его в экспедицию в Антарктиду, и его чуть не сняли с судна? Ты не знал боли, не ведал болезней, врачей, больниц. Когда мама отвезла тебя к хирургу, и он наложил на сломанную ногу гипс, ты, едва вернувшись домой, расколотил его молотком».

Погрузившись примерно в такой внутренний монолог, который, чтобы меня не обвинили в графомании, я не стану передавать целиком, соскакивая с мысли на мысль, обращаясь то к Богу, то к солнцу и горам, то к папе, а иногда и к его дяде и полному тезке Александру Тукалло, невинно убиенному на Колыме в тридцать седьмом (именно его я выбрала в ангелы-хранители семьи Тукалло), я не заметила, как стало смеркаться. Когда я подлетала к родным берегам, тьма уже спустилась с неба и накрыла собой землю.


image description
image description
Олег Орлов: «Самое важное – осознавать свою ответственность»
| Новости, Общество

Олег Орлов: «Самое важное – осознавать свою ответственность»

Российский правозащитник, председатель совета «Мемориала» Олег Орлов полагает главной задачей оппозиции сохранять гражданское общество в России. Он уверен, что перемены...


20 февраля. Выдыхая слово

Через траншеи снега я пробиралась к нашему дому, к даче в оккупированной Финляндии (когда к маю на участке сойдут сугробы, они оголят гряду валунов, отделявшую чухонские наделы). В полночь я подошла к папе — он открыл глаза. Его рот сначала широко раскрылся, потом округлился, и я, будто глухонемая, прочитала на его губах: «Алюня». Мы с мамой стояли по две стороны его кровати, как Мария Магдалина и Богоматерь у тела Христова, и слезы текли по нашим щекам. Стрелка часов перевалила на седьмой день — говорят, Господь отмечает усопших в воскресенье. Папа отходил.

Бледный, осунувшийся, измученный, с посмертной маской на месте дорогого мне благородного лица, он пытался что-то сказать, но сквозь слабый хрип я не смогла разобрать ни звука. Я беспомощно разводила руками, а он набрал воздуха, напрягся изо всей силы и выдохнул свое последнее слово, последнее ясное, разборчивое слово: «Лиля». Папочка! Лиля — это твоя мама и моя дочь. Нет, ты не зовешь маму, ведь ты не называл ее по имени. А моя Лиля — она не прилетела со мной, она в горах, учится технике параллельных лыж, на пологих склонах повороты выдаются на славу, но на крутых пока нет.

С того дня, когда они сели в один почти пустой троллейбус после вечерних лекций в ЛГУ и оказалось, что Саша и Наташа живут на соседних улицах и оба читают стихи Гумилева, прошло почти шестьдесят лет.

Прощаясь на ночь, я гладила кисти его прозрачных рук, целовала его в шершавый лоб. И слезы текли по моим щекам. А утром мама пришла ко мне в спальню со словами: «Кажется, он умер». «Кажется» — в смысле «не наверняка» — плотно засело у нее в подкорке. Иногда ей кажется, будто он отвел Лилю в садик и вот-вот вернется. Она стоит у окна и ждет, как откроется калитка нашего палисадника и в арке двух сросшихся вечнозеленых магнолий появится он, каким она помнит его у нас, в Швейцарии, до пандемии, — подтянутый, крепкий, в кепке, в кожаной куртке до пояса, с рюкзаком, всегда в движении, всегда в делах. С того дня, когда они сели в один почти пустой троллейбус после вечерних лекций в ЛГУ и оказалось, что Саша и Наташа живут на соседних улицах и оба читают стихи Гумилева, прошло почти шестьдесят лет. С тех пор, кроме его экспедиций, мама с папой не расставались. Я молилась, чтобы он ушел с миром, но не была готова к тому, что ее мир уйдет вместе с ним.

24 февраля. Уходя с миром

Я не жду папу у окна. Я видела, как, завернутого в цветастый пододеяльник его пронесли среди белых сугробов и загрузили в спецтранспорт морга Ленобласти, как машина медленно тронулась и исчезла за изгибом Ореховой улицы. Тогда я крепко-накрепко заперла ворота на оба засова, проверила, закрыта ли на щеколду калитка и, проскрипев валенками по снегу, вошла в опустевший дом. Дважды повернув ключ в замочной скважине, в уверенности, что теперь беда не доберется до нас, я немного пришла в себя и принялась готовиться к похоронам.

Выбирала с мамой лучшие папины фотографии, составляла меню, продумывала речь, высылала родственникам и друзьям приглашения, купила шесть билетов в Петербург — и дети, и муж, и невестка не могли представить себе, как можно не проститься с самым лучшим в мире дедушкой, с Сашей, с Александром Мечиславовичем. Да, я молилась, чтобы он ушел с миром, но не предполагала, что мир уйдет вместе с ним. На четвертый после его смерти день телевизор сообщил, что началась война. Скорее всего, пакостное устройство выразило мысль по-другому, максимально по-ханжески, но суть оставалась той же.

24 февраля. Разрешая неразрешимое

Впрочем, еще до войны в дверь постучались непредвиденные обстоятельства. В нашем семейном чате один за другим стали появляться экспресс-тесты с двумя параллельными красными полосочками. Они сигнализировали, что наши планы летят, а авиабилеты вот-вот рухнут. Никита сострил: какая позитивная семья. Именно он, кстати, первым добрался до Ленобласти — широко улыбаясь, лейтенант швейцарской армии появился на пороге нашей дачи в День защитника Отечества, приходящийся на день рождения мамы (Наташа родилась в первый послевоенный год недоношенной: ее юная родительница Люся Васильева, готовясь к мужскому празднику, так усердно делала уборку, что вызвала преждевременные схватки).

Двадцать третьего февраля, наивно полагая, что именно в этот день сойдутся звезды, я обратилась в швейцарское консульство в Москве.

Двадцать третьего февраля, наивно полагая, что именно в этот день сойдутся звезды, я обратилась в швейцарское консульство в Москве. Прикрепив к письму свидетельство о смерти и трехгодовую шенгенскую визу Натальи Тукалло, я кратко и ясно описала ситуацию: мама психически и физически истощена, она год не отходила от прикованного к постели мужа (при этом, будучи слабого здоровья, сорвала сухожилия на обеих руках, но это не для консульства), ей нужна смена обстановки, я не могу оставить ее в таком состоянии и прошу срочно выдать разрешение на въезд в Швейцарию.

В уверенности, что речь идет о сущей формальности, о закорючке на бланке, я собралась брать мне и маме билеты домой. К моему искреннему удивлению, сотрудник-робот скопировал и вставил в письмо ссылки и занудные пассажи на четырех языках (причем русский в них не входил) и ответил от себя, что в целях защиты населения от коронавируса разрешения выдаются в исключительных случаях и наш к ним не относится. (К слову, в Швейцарии как раз отменили ограничения, на дверях магазинов стали появляться надписи «Вход в маске запрещен», и я улетала с чувством, что все, finita la commedia.) Я решила: робот еще очень юн, хорош собой и от него, как от Сиддхартхи, скрывают, что за стеной его мира и благополучия есть место и болезни, и даже смерти. Простится им, ибо не ведают, что творят.

Наутро объявили спецоперацию. Мы с Никитой пошли в магазин в соседнем селе. В воздухе стоял запах войны — она смердела.

Наутро объявили спецоперацию. Мы с Никитой пошли в магазин в соседнем селе. В воздухе стоял запах войны — она смердела. Спотыкаясь и поскальзываясь, по обледенелым, нечищеным дорогам добрались до центра. Из громкоговорителя льется музыка — заводная, парадная, под нее хочется идти в пляс. Разве сегодня праздник? Праздник был вчера.

Продолжается переписка с роботом, я разъясняю, как могу: четверть века мама ежегодно бывала у нас в Швейцарии, оставаясь по несколько месяцев, воспитывая наших четверых детей. Здесь какая-то ошибка, вы не можете отказать ей в разрешении, не в ее ситуации. К вечеру Никита занемог. Сделал экспресс-тест — две параллельные красные полосочки. Уехал в город: мама очень слаба, ей нельзя болеть. Она берегла себя и папу два года и ведь не заразилась. Ее уже знобит. Наутро не может поднять голову с подушки. Температура за тридцать девять. В постели, к которой папу приковал рак и в которой я на днях оплакивала его, лежит бездыханная мама.


image description
image description
Олег Орлов: «Самое важное – осознавать свою ответственность»
| Новости, Общество

Олег Орлов: «Самое важное – осознавать свою ответственность»

Российский правозащитник, председатель совета «Мемориала» Олег Орлов полагает главной задачей оппозиции сохранять гражданское общество в России. Он уверен, что перемены...


И это безобидный омикрон? А как же два укола «Спутником», совсем свежие? Робот потому и не пускает ее в Швейцарию: нет одобренной ВОЗ вакцины. Может, он прав — а что толку от этой прививки?! Из консульства мне наконец-то ответила не машина, а человек — я поняла это по лексике, по синтаксису, по соболезнованиям, выраженным в другой тональности; у человека появилось имя, фамилия, должность. Кажется, у меня жар. Может, у него тоже есть жена, дети, мама, он их любит или хотя бы привязан к ним. Он мне даже симпатичен, но отказ по-прежнему не укладывается в голове. Как и то, что мы с мамой не будем на прощании с папой. Впрочем, голова так трещит, что в ней уже ничего не укладывается.

25 февраля. Разыскивая ключи

Сегодня из Цюриха прилетают Никитина жена Юля и Оливер из Лондона (девочкам и мужу пришлось остаться в Швейцарии). Я вышла за глотком свежего воздуха. Сосед Михаил Семенович резво разгребает снег. «Во как намело в этом году. А ты чего здесь делаешь? А, Александр Мечиславович отмучился. Ну и слава Богу. Твои ребята прилетели? А возвращаться как? Финнами? Смотри, как бы они границы не перекрыли, уж очень начало этой войны напомнило им тридцать девятый. Знаешь, а ведь это надолго. Кто сказал, что с Украиной будет легче, чем с Чечней?!» Я поплелась дальше по тропинке. Правда, что мы застрянем здесь?! Неужели это возможно?! А мои мальчики? Вдруг их отловят, как бездомных собак перед Олимпиадой в Сочи, и отправят убивать и быть убитыми?

Наверное, я в бреду. Может, завтра спадет температура и все будет как раньше. Соберем с папой чемоданы, вылетим из Пулкова в Цюрих. Он будет водить Лилечку в школу и в хор, наконец-то починит кран в ванной (совсем прохудился), укрепит столбы на расшатавшемся заборе. А на пасхальные каникулы слетаем к Оливеру на юг Англии, остановимся в Рае — прелестном городке у Ла-Манша, в Средневековье там жили рыбаки, а теперь художники и писатели. Сохранились и городская стена, и ворота. Кто прячет ключи от них? Папочка, может, махнем в Рай? Нам не понадобится ни виза, ни ковид-сертификат, ни авиабилет. Говорят, Господь отмечает усопших в воскресенье.

Через два дня из России в Европу не летел ни один самолет. Медицинское разрешение на въезд в Швейцарию московское консульство выдало маме за два дня. Правда, из частной клиники, которая делала запрос, тут же сообщили, что их врачи отказываются обслуживать русских и разрешение могут отозвать в любой момент. «Поторопитесь», — сказали они мне. «И как это будет выглядеть?» — спросила я себя. Да, кризис миновал, но мама еле таскает ноги. И как быть с отрицательным ПЦР, без которого ее не пустят в Шенген? У меня швейцарский паспорт и европейский сертификат о вакцинации, но я не могу оставить маму, она не доберется до нас одна.

Когда я узнала о диагнозе папы и представила себе, что может потянуться за его смертью, мне захотелось пойти в сад, опуститься на четвереньки и начать рыть, рыть себе яму, загребая землю ногтями. А потом закопаться в ней, как в могиле, чтобы ничего не видеть, не слышать, не знать. В этот год болезни мы — в Князь-Владимирском на Петроградской — проводили папину сестру Наташу, одинокую и, к сожалению, почти брошенную: у нее никого не было, кроме папы, которого она воспитала, верной подруги Тамары и нас с братом. Именно с ним, с Кириллом, в один из самых морозных декабрьских дней мы (для расчета с крематорием) уложили на платформу весов пса Люшика, добрейшей души существо. Мама взвыла, найдя его окоченевшим в саду.

Ползут слухи, что могут объявить военное положение и закрыть границы.

Я не могу, я не хочу потерять маму. Но ведь тест может показывать инфекцию до трех месяцев после болезни. Мама говорит: «Поезжай с детьми». Лилечка плачет в трубку: «Мама, когда ты вернешься?» Ползут слухи, что могут объявить военное положение и закрыть границы. Мне кажется, будто меня загнали в глухой угол, и я никогда не выберусь из этой берлоги. И тут позвонила соседка по даче. «Наташа, да не волнуйся, я сдам мазок за тебя», — сказала Галя маме так естественно, будто в этом не было ничего предосудительного. О великий русский народ, я восхищаюсь тобой, я встаю перед тобой на колени! Мне бы такую креативность, смекалку, гибкость, изворотливость, живость ума, находчивость, спонтанность. Наверняка эти бесценные качества расцвели бы и у меня пышным цветом, не проживи я так долго в законопослушной стране, где нужно не думать, а исполнять.

По барханам льда Галя везла меня в медцентр в нашем селе. Нахлобучив шапку, натянув защитную маску до глаз, она вошла в комнатушку лабораторной службы, где социальную дистанцию можно соблюдать только с ближайшей стеной. У стены слева стоял стул. «Мамочка, посиди, пока я оформлю документы», — пролепетала я не своим, елейным голоском и протянула паспорт Натальи Тукалло в окошко администратора. Потом купюру, по цене теста. Галю пригласили в кабинет, поковыряли у нее в носу. По дороге обратно мы говорили о стихии революции и разрушении, которое она неминуемо несет. Почему не о войне?!

До результата (каким он будет?) еще далеко, но лед тронулся. На Финляндском вокзале Кирилл купил два билета до Хельсинки на ближайший скорый поезд, где еще были свободные места, — в субботу. Когда, отчалив на том же «Аллегро» в пятницу, мои дети — Юля и мальчики — пересекли границу, я почувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Главное, чтобы у детей все было хорошо, а мы с мамой — тут уж как Бог даст.

5 марта. Набирая высоту

Я знаю, что вернусь нескоро, поэтому убираю ноут и смотрю в окно — на станции, которые проезжала сотни, если не тысячи раз, в детстве — каждые выходные. Удельная: я стою на платформе, в снег, в дождь, в жару; одна, с подругами, с книжками или — позже — с моими мужчинами. Шувалово: слышу скрип высоченных ступеней, когда Лиля — моя бабушка — с белой, но аккуратно постриженной головкой ведет меня за руку на второй этаж в комнату, которую сняла себе и Наташе на лето. Поезд набирает скорость. Антрацит асфальта поседел, а многоэтажки состарились до деревянных домиков.

Ночь, тепло, светло, и вся жизнь, полная тайн и чудес, — впереди. И нет в ней места ни смерти, ни болезни, ни войне.

А вот эти станции я знаю по-фински: Куоккала, Келломяки, Териоки. Я вглядываюсь в проносящийся мимо сосновый бор, в платформы, я готовлюсь: подъезжаем к даче. Ее строили мамин дедушка с бабушкой, вернувшись в Ленинград: он — из Владимирского централа, где сидел в камере с немецкими военнопленными, она — из ссылки в Красноярском крае, где потеряла сына, семнадцатилетнего Борю. Все лето мы с братом, когда родители работали, вдвоем проводили в сборном домике у валунов, когда-то отделявших чухонские наделы. Укладываясь спать, с открытыми оконными створками и прикрытыми веками, я считала вагоны проходящих поездов. Ночь, тепло, светло, и вся жизнь, полная тайн и чудес, — впереди. И нет в ней места ни смерти, ни болезни, ни войне.

Я и не заметила, как передо мной возник таможенник. Попросил открыть чемодан, копался в нижнем белье, прикасался к ночной рубашке, заглядывал в косметичку. Мне казалось, будто на глазах у плотно загруженного вагона меня раздели до гола. Когда, выполнив долг перед отечеством, он оставил меня в покое, в окне я увидела только снежную пустыню и платформы станций, чужих и абсолютно безразличных, — дачу мы давно проехали. Что-то кольнуло во мне на мгновенье, но я тут же успокоилась — слева от меня, в проходе, сидит мама, мое детство. Ну а папа – он, наверное, уже там. По ту сторону добра и зла.

Алина Тукалло

Изображение:

Надпись на крыле самолета можно перевести как «не переходите границу». (© schwingen.net)

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику