Ян Шенкман. Мой первый Новый год в эмиграции
Ян Шенкман: «Я боялся оставаться, и мой страх помог мне преодолеть страх отъезда. Все-таки тяжело уезжать в никуда, в полную неизвестность». (© Артём Микрюков)
Литклуб, Общество

Ян Шенкман. Мой первый Новый год в эмиграции

Летом прошлого года я бросил пить. А еще через полгода эмигрировал из России. Тут, конечно, просится шутка насчет того, что если не пить, то зачем вообще жить в России, и как все это можно вынести на трезвую голову, но я слегка о другом.

Нечасто, но время от времени мне дико хочется выпить. Иногда надо расслабиться, снять усталость и стресс. Я прямо представляю, как водка течет по горлу и попадает в пищевод, как приятно кружится голова. Но точно известно, что потом будет не лучше, а хуже. Вот и с Россией, с домом, с родиной, с моей несчастной и любимой страной то же самое. Поэтому я не пью.

…Зима в Ереване мягкая и короткая, она начинается строго по календарю, в декабре, и в целом на 10-15 градусов теплее, чем обычно в Москве. В горах лежит снег, Арарат не видно в тумане, даже если взобраться на знаменитый ереванский Каскад, а в городе сухо и солнечно. На Площади Республики уже установили ёлку, это главная елка страны. Да, страны, только не России, а Армении. Была Москва, а теперь Ереван, и что?

Я сижу в рюмочной «Борщ» на улице Мовзеса Хоренаци, армянского Геродота, и рисую на бумажке плюсы и минусы. Минусы — то, что я потерял, уехав. Плюсы — что приобрел. Плюсов больше, но минусы очень жирные.

Я уехал 11 марта, и это дало мне фору в полгода перед второй, мобилизационной волной, которая накатила на Армению в сентябре. Было время осмотреться, устроиться, преодолеть первый стресс. «Мы с тобой вовремя испугались», — как сказал мне Макс Покровский из «Ногу Свело!», который, правда, уехал на много лет раньше и в Штаты.

Как странно: я боялся оставаться, и мой страх помог мне преодолеть страх отъезда. Все-таки тяжело уезжать в никуда, в полную неизвестность. Всего неделя на сборы и разговоры. Чемодан весом в 23 килограмма, рюкзак, ноут через плечо — это все, что у меня теперь есть.


image description
image description

В Ереване у меня не было никого. Был приятель, который уехал на неделю раньше, чем я. И телефон дяди одной знакомой с припиской: «Если будет совсем плохо, зайди к нему, он всегда нальет тебе супчик». Тысяча долларов, заначенная еще с нулевых в старом загранпаспорте. И 100 тысяч рублей, снятые с кредитной карты в последний момент. Вперед!

Каждый день я думал, на что буду дальше жить. В те дни у всех был короткий горизонт планирования, не только у меня, такое уж время. «Так, — думал я. — Пока все нормально, неделю я еще продержусь. Так, а вот уже лучше, уже дотягиваю до конца месяца». При самом удачном раскладе моих денег хватало до лета. А дальше какой-то черный провал. В пятницу было непонятно, в какой стране я окажусь к понедельнику.

Характерная переписка из тех времен: «Я стою с чемоданами в каком-то незнакомом городе и не знаю, куда идти», «А я сижу на окраине Парижа в комнате, переполненной эмигрантами, и думаю, на что купить бутерброд».

Примерно в это время мне стали писать армяне, совершенно незнакомые люди. Сообщения были как под копирку: «Мы понимаем, как вам трудно. Любая помощь! Не стесняйтесь, мы вас не бросим!». Я этого совершенно не ожидал.

Мне невероятно, сказочно повезло со страной. Я сознательно не поехал в Европу, предвидя проблемы и ментальное одиночество. И угадал: Кавказ принял меня как родного. Без внешнего лоска, без госпомощи, без льгот, но зато так дружелюбно и приветливо, как у нас не принято относиться к чужим. На самом деле это норма, но в голове все время мысль: а ведь они не обязаны. Это чисто русская мысль.

В 2014 году, после Крыма, поэт Емелин сказал мне: «С Украиной у Крыма могло получиться по-разному, могло хорошо, могло плохо, были варианты, а с Россией только вот так. РФ — она и в Африке РФ». Не будь как Крым, выбери неизвестность. И вот тут минус, о котором я думаю каждый день: почему только сейчас? Столько времени упущено, целая жизнь. Ведь давно уже было плохо, и не было никакой надежды. С каждым годом я все реже улыбался, а пил все больше и больше. Перед сном пытался вспомнить что-то хорошее, но не мог.

Потому что был шанс пригодиться там, где родился. Быть если не счастливым, то хотя бы полезным. После 24 февраля этого шанса не стало. Я потыркался туда, потыркался сюда, поговорил с разными людьми, и понял, что все каналы мне перекрыты. Русский журналист не очень нужен в России. Даже не журналист, а просто такой, как я. Будь я врачом или пожарным, я бы остался, тут даже вопроса нет. Но сложилось так, как сложилось. Я не могу сидеть со связанными руками, с заклеенным ртом, и смотреть, как уничтожают мою страну.

На Болотной с главным редактором «Медведя» Борисом Минаевым. Москва, 6 мая 2012 г. (© Руслан Сухушин)
На Болотной с главным редактором «Медведя» Борисом Минаевым. Москва, 6 мая 2012 г. (© Руслан Сухушин)

Но была и другая причина: очень тяжело без любви. Я думал об этом, когда после трудной поездки поздно ночью вернулся в Ереван и хозяйка с мужем ждали меня с чаем и свежими фруктами. Думал в магазине, когда девушка на кассе улыбалась и шутила, раздражаться на незнакомых людей тут не принято. В кафе, где меня узнают и совершенно искренне радуются. Даже в такси, каждый второй таксист говорит мне: «Брат-джан, все будет нормально, живи, правильно, что приехал!».

В забегаловке на улице Абовяна в меню не было лаваша. Но я, конечно, спросил, есть ли у них лаваш. «Ты хочешь лаваш? — сказала девушка. — Я тебе принесу». Ушла куда-то на десять минут и действительно принесла. Стоит такая, довольная собой, гордая…

Почему нельзя было так в России? С самого начала? Разве это так сложно? Почему обязательно все должны мучиться и мучить друг друга? Ответа нет.


image description
image description

Это тяжелая мысль, она ставит крест на пятидесяти годах моей жизни. Только сейчас я увидел, что прожил ее в нелюбви.

Я хожу по Еревану и сравниваю с Москвой: было так, а сейчас вот так. Это ненормально, но когда-нибудь я избавлюсь от этой раздвоенности, этой шизофрении.

Первые месяцы я буквально уговаривал себя не бояться. Я говорил себе: «Смотри, вот сидит у подъезда кошка. Она не убегает, когда к ней подходишь, потому что точно знает, что никто не обидит. Даже кошка не боится, а ты боишься».

Страх выходил из меня физически. В апреле я встал на уличные весы и увидел, что похудел на 11 килограммов. Это были 11 килограммов страха. Московская одежда болталась на мне так, что это стали замечать посторонние. Продавец в ночном минимаркете, добродушный толстяк, спросил: «Днем спим, ночью кушаем. Как похудеть, скажи?» Поезжай в Россию, брат, а потом приезжай обратно.

А потом это вдруг прошло. Я вышел на улицу, светило весеннее солнце, было тепло, я шел по проспекту Гарегина Нжде, мимо меня шли люди. И появилось какое-то удивительное ощущение нормы. На мгновение показалось, что я дома. Дома было даже не так спокойно, я все время чего-то ждал. Жизнь в России — постоянное ожидание удара. Но вот ударили, и теперь самое страшное позади. Будет тяжело, но нету больше этого мерзкого страха.

С родиной я столкнулся лицом к лицу в августе, когда ездил в Карабах писать о том, как выселяют деревню в Лачинском коридоре. Там жили в основном беженцы, люди, бежавшие от войны из Сирии и Ливана. И вот опять у них отнимают дом, опять в дорогу. И может быть, не последний раз. Мы поговорили, они были абсолютно спокойны, у старосты деревни ни один мускул не дрогнул.

На въезде в Карабах в нашу маршрутку заглянул боец РМК, российского миротворческого контингента в Арцахе. А я к тому времени уже полгода не видел вооруженных русских. И честно говоря, не очень соскучился. Первое, что он сказал, глядя мне прямо в лицо, было слово «нельзя». И опять вернулся страх. Мы, конечно, проехали, но когда работа была закончена, я сказал таксисту: «Давай домой в Ереван!».

Другого дома у меня теперь нет. Когда из темноты стали появляться знакомые улицы и очертания домов, я откинулся на сиденье и сказал по-армянски: «Лав!». Звучит как английское love. Переводится — «хорошо». Это одно и то же.

Впервые за много лет я почувствовал себя уверенно и спокойно, хотя это плохо вяжется с ситуацией. Это первый мой новый год в эмиграции. Хочу ли я, чтоб он стал последним? Нет, не враг же я сам себе.

Хочу ли я вернуться в Россию? Если люди там будут относиться друг к другу так же, как здесь в Армении — точно да.

Верю ли я в такой расклад? Нет.

Недавно был на встрече с Михаилом Шацем, объявленным в России иностранным агентом. Шац сказал: «Когда-нибудь там все изменится. Или хотя бы что-то, и теоретически мы сможем вернуться. Мы не знаем, когда это произойдет. Может быть, скоро. Может быть, пройдут годы. Но я не смогу жить, если буду все время ждать. Чтобы жить и работать, мне надо думать, что обратного пути нет».

Немного самурайская этика, но она разом снимает вопрос о ностальгии. «Давно разоблаченная морока», — писала о ностальгии Цветаева. Когда накатывает, когда я вспоминаю Миусский сквер и рюмочную «Второе дыхание» на Новокузнецкой и прикидываю, что двести грамм можно было бы и выпить, ничего страшного, я всегда держу в уме, что повесилась Цветаева не в эмиграции, а на родине. И рюмочной «Второе дыхание» давно уже нет. Как можно тосковать о том, чего нет?

Фотограф Георгий Малец, который тоже тут, в Ереване, написал недавно в фейсбуке длинный пост об этом. Длинный, но, по-моему, очень важный:

«За последние месяцы я смонтировал много интервью, где люди рассуждают о том, хотели бы они вернуться в Россию, прочитал много постов и твитов об этом, и многие говорят, что хотели бы хоть сейчас, либо в принципе в будущем. Но все чаще звучит мысль, что к тому времени, когда можно будет вернуться, останется ли смысл? И я тоже все яснее понимаю, что не хочу.

Прошлое кажется каким-то сном, воспоминаниями из другой реальности. Нет уже больше ощущения, что все внезапно изменилось, даже первые пара месяцев в Армении воспринимается каким-то переходным периодом, что ли. Есть только настоящее и надежды на какое-то хорошее будущее. Это даже приятное ощущение. Просто живешь, работаешь, тусуешься здесь и сейчас.


image description
image description

Мне иногда снится, что я оказался в Москве, и мне там надо что-то сделать. Сначала во сне вроде бы все норм, я иду по каким-то делам, но потом вспоминаю, что вообще-то должен быть в Ереване, что вокруг совсем уже не та Москва, в который мы жили до 24 февраля. Прямо внутри сна мне становится от этого страшно, я просыпаюсь, смотрю вокруг, понимаю, что нахожусь в Армении и все хорошо.

В Москве мне реально теперь уже нечего делать. Все изменилось настолько, что у меня дел и вообще жизни теперь больше в Армении. Мы еще весной познакомились с офигенными ребятами, которые тоже уехали из России, теперь живем дружной веселой компанией в огромном доме, есть работа, Ереван уже привычный, мне здесь хорошо. Поэтому мысли «Как же хочется вернуться!» у меня нет. Мне действительно не хочется возвращаться. Прошлое осталось в прошлом, я это прекрасно ощущаю».

Кто-то скажет: «Как-то стыдно чувствовать себя хорошо, когда мир вокруг рушится, столько разрушенных жизней, это ошибка выжившего», — и я с этим абсолютно согласен. Но вы же хотели жить в прекрасной России будущего? А мы уже живем, и это плюс.

Только это не Россия, и это минус.

Рассказ вышел на бумаге в Москве в новогоднем номере «Новой газеты» и в Ереване в «Алик-медиа» по-армянски.

Изображения:

Ян Шенкман: «Я боялся оставаться, и мой страх помог мне преодолеть страх отъезда. Все-таки тяжело уезжать в никуда, в полную неизвестность». (© Артём Микрюков)

На Болотной с главным редактором «Медведя» Борисом Минаевым. Москва, 6 мая 2012 г. (© Руслан Сухушин)

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику