Александр Хургин. Мемуарные байки: две тюрьмы
Отец (слева) в немецком городке Вернигероде, лето 1945-го. Из личного архива автора.
Литклуб

Александр Хургин. Мемуарные байки: две тюрьмы

Schwingen.net публикует восемь рассказов Александра Хургина из цикла «Мемуарные байки».

Фергана

Моя мама в эвакуации сидела в тюрьме.

Добравшись до Ферганы чуть ли не к ноябрю, они устроились жить ввосьмером во флигеле. Флигель стоял не где-нибудь, а во дворе у жены секретаря райкома. Вообще-то, секретарь имел четырёх жён, как положено. Но с поправкой на советскую власть жили они отдельно, все в разных местах. По-русски хозяйка говорила плохо. Хотя детей ругала исключительно «маленький своличь и большой своличь».

В первые дни попросили у неё сковородку. Своей не оказалось, т.к. в дороге их слегка обокрали. Хозяйка долго объясняла, что чушкУ жарить нельзя. Потом ворвалась во флигель — посмотреть, что жарят.

— Мы не едим свинину, — сказала прабабушка и показала оладьи, — мы евреи.

Хозяйка не знала, что такое евреи, и вздохнула с облегчением, когда эвакуированные разжились собственной сковородкой.

Работу нашли кто где. Мамины тётки – на комбинате, производившем хлопковое масло. Маму, окончившую девять классов, в десятый не взяли, т.к. приехали они, когда учебный год уже шёл, и мест в школе не было. Зато взяли на фабрику электриком. И работала она там до сентября 1942-го года. Похоронила за это время мать (мою бабушку). У неё был порок сердца, и войны, эвакуации, а потом дикой жары она не выдержала. Умерла бабушка, так и не узнав, что дед погиб. Мама об этом знала, но никому не говорила.

До конца жизни она вспоминала, что хоронили бабушку в одеяле…

В конце августа маме письменно сообщили, что её зачислили в десятый класс. Первого сентября она вместо работы пошла в школу. Не вышла на смену, и всё. Ни тебе заявления об уходе, ничего. Просто по молодости, по глупости.


image description
image description

Дня через три прямо на урок пришли люди в форме и увели её. И посадили. За дезертирство с трудового фронта. Судить по законам военного времени не обещали. Сколько дали – не помню. А спросить – не у кого.

Тётки долго бегали по инстанциям, показывали письмо из школы – безрезультатно. Наконец, додумались написать брату на фронт — к тому времени он был майором и ещё не погиб. Через месяц маму выпустили. Без всяких объяснений. И в декабре она опять пошла в школу.

Кстати, мой папа тоже сидел в тюрьме. Немножко. Сразу после победы. За знание немецкого языка.

Зяма

Было это примерно так. Папа не очень любил разговоры о войне. По-настоящему разговорился всего-то один раз. А я, будучи юным разгильдяем, ничего не записал. Поэтому запомнил далеко не всё. Много лет спустя, когда папы уже не было, а рассказанное стало «томить», написал на основе этих обрывков памяти рассказик, так сказать, по мотивам того разговора. Домыслив то, чего недоставало для сюжета и прочих литературных хитростей. На абсолютную правду в деталях и подробностях он не претендует. Но ничего другого в моей памяти на этот счёт не сохранилось.

Двенадцатого утром всем хотелось одного. Выпить. И хотелось мучительно. Потому что до этого пили, как минимум, трое суток с передышками на вынужденный сон. А к утру двенадцатого мая выпили всё.

— Если мы чего-нибудь не добудем, — говорили бойцы, — мы погибнем, застрелившись на месте.

А другие бойцы говорили:

— Разве можно после победы погибать?

— Так всё равно ж погибать, — возражали первые. — Какая разница, от похмелья или от пули. От пули не так мучительно.

 

И Зяма пошёл навстречу боевым товарищам. Хотя сам, будучи мало пьющим, мук не испытывал. Он остановил какого-то немца и поговорил с ним. Что характерно, на чистом немецком языке. У Васи Ганина прямо рука за пистолетом потянулась. Хорошо, что он пистолет в боях потерял. А то бы… Он, Вася, сильно этого Зяму недолюбливал и вместе с ним всё его племя. И не зря, выходит, недолюбливал.

— Мы, значит, с ними воевали, — сказал Вася, — кровь свою лили, а этот, значит, им свой?

— А Зяма что, с ними не воевал? — возразил кто-то Васе, но Вася возражений не принял.


image description
image description

Потом Зяма немца отпустил, сказал «пошли» и отвёл победителей в уцелевший погребок. И они взяли его приступом, изъяв именем товарища Сталина много разного шнапсу. И лишний раз убедились, что как его немцы пьют, непонятно.

— На глицерине они его, что ли, гонят, — говорил Вася. — Скоты! — Но пил, конечно, как миленький. Грозясь наладить на территории поверженного рейха производство настоящей русской водки путём самогоноварения.

А утром в расположение батареи явился какой-то лейтенант незнакомый. И отвёл Зяму прямым сообщением в тюрьму.

 

Назавтра вызвали его на допрос. В кабинете сидели майор и человек в штатском. Штатский сказал:

— Гутн абенд.

— Гутн абенд, — ответил Зяма.

Немец поговорил с ним минут пять. Так, ни о чём. После чего вступил в их беседу майор:

— Ну, хер профессор?

— Он из Саксонии, — немец перешёл на русский. — Скорее всего, из Гёрлица. Осмелюсь утверждать, что научиться так говорить, живя безвыездно в России, невозможно. Видимо, он перебежчик.

— Какой перебежчик? — сказал Зяма. — Я на фронте с первого дня, в армии с сорокового года.

— Это мы узнаем, — сказал майор. — С какого ты года и в какой армии. Мы всё обязательно узнаем.

«Эх, Марта, Марта, — думал Зяма после допроса. — Вот тебе и Гёте, вот тебе и Гайне с Шиллером».

Но сидел Зяма недолго, меньше месяца. И сидел шикарно. В просторной камере, с удобствами. По вечерам, когда начальства в тюрьме не было, играл с охранниками в очко на пальцах и чаще всего выигрывал. Тут надо отдать должное охранникам — выигранное Зяма всегда от них получал. Еду, шоколад, курево, вещи.

К примеру, он выиграл ремень из мягкой пупырчатой кожи (я его в семидесятых с джинсами носил. Прим. авт.). И ещё очень смешные сапоги. На застёжках. Такие надеть — батарея со смеху померла бы. Но Зяма сапоги всё равно взял.

Конечно, охрана, проигрывая вещи, надеялась получить их обратно. Естественным, так сказать, путём. На тот свет сапоги не заберёшь. Поэтому он охотнее играл на шоколад и сигареты.

А недели через две охрана очень за себя порадовалась — что не наглела и не отнимала у Зямы выигранного. Так как его не только выпустили, но и назначили их начальником. А точнее, комендантом всей этой тюрьмы. Невзирая на воинское звание «старший сержант».

 

Очередной допрос после долгого перерыва вели тот же майор и тот же штатский немец:

— Ну, поговори с ним ещё, хер профессор, чтоб лишний раз убедиться, — сказал майор.

Немец снова стал говорить с Зямой. Потом попросил произнести несколько бессмысленных фраз. Зяма произнёс.

— Он из Саксонии, — сказал немец.

— Ну, а если он с рождения немкой воспитывался? Может он так говорить?

Немец подумал.

— Я с таким в своей практике не сталкивался. Но теоретически это возможно. Да, возможно.


image description
image description

— То-то же, — сказал майор. — А то заладил — из Саксонии, из Саксонии. — И ни к селу ни к городу добавил: — У меня в Саксонии девка одна была — залп из всех орудий, а не девка. Хотя и уродина.

После чего немец был отпущен. А майор спросил:

— На каком основании скрывал знание немецкого языка?

— Я не скрывал, — сказал Зяма.

— А почему никто не знал, что ты так владеешь?

— Потому что я по-немецки не говорил. Не с кем было.

— А тут, значит, появилось — с кем? — Он откинулся на спинку стула: — Я месяц себе переводчика путного искал, с ног сбился. А ты, значит, всё это время где-то поблизости ошивался.

— Я не ошивался, — сказал Зяма. — Я в артиллерии воевал. На конной тяге.

Майор его возражения вдумчиво игнорировал.

— Значит, говоришь, немка тебя воспитывала? Бонна? — он хохотнул.

— Какая там бонна, — сказал Зяма. — Соседка по коммуналке.

— Соседка… А что мужа её, беляка, ещё в двадцатом наши шлёпнули, знаешь?

Зяма знал.

— И что, она действительно из Саксонии?

— Да, — сказал Зяма. — Из Гёрлица.

 

На должность Зяма заступил сразу же, как вышел от майора. И демобилизовался только в ноябре 1946-го. Смершевцы и прочие, как теперь говорят, спецслужбы ловили скрывающихся от возмездия нацистов, а Зяма отвечал за их сохранность, допрашивал и даже отсеивал лишних. Потому что кого только смершевцы не ловили. Правда, у него в тюрьме одна мелочь содержалась. Но оно, может, и к лучшему. Ответственности меньше.

 

Да, когда Зяма вышел из наводчиков орудия в коменданты, к нему пришёл Вася Ганин. Зяма ему:

— Чем могу служить?

А Вася:

— Не надо мне ничем служить. Ты лучше не думай на меня. Не я это стукнул.

— Да я и не думаю, — сказал Зяма.

А Вася сказал:

— Думаешь. Я знаю.

И ушёл.

 

Ну, и последнее. Пока Зяма с комфортом сидел, в Москве, к его родителям, пришли. И увели соседку. Немку Марту, которая была ему – так сложилось – фактически второй матерью. Она чудом пережила в столице всю войну, как будто НКВД и другие органы ничего о ней не знали. И, если бы не Зяма, жила бы себе дальше. А так — больше её никто никогда не видел.

#

Александр Хургин

Верхний снимок: Отец (слева) в немецком городке Вернигероде, лето 1945-го. Из личного архива автора.

Продолжение следует…

 

Поделитесь публикацией с друзьями

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Похожие тексты на эту тематику